Нижегородский откос - [37]

— Вы думаете, что люди станут счастливее, если не будут отягчены внешним гнетом? Нет. С устройством сытого существования жизнь станет ужаснее. После того как человечество будет накормлено и сознание людей будет отвлечено от нужды и внешних стеснений, человек очутится перед лицом своей рабской беспомощности на земле без бога… одиноким во Вселенной… Ужас окончательного небытия после сытости и устроенности приведет к невозможности так дальше пусто жить. И он завоет от тоски и одиночества, бессмысленности тупого, сытого существования…

— Довольно! — закричал «плебс». — Ты выговорился весь… Маска сорвана… Вон! Поповский ублюдок.

Сенька увидел, как ринулась толпа на Ярочкина, сбила его с ног. Как вихрем подняло «аристократов», все смешалось: кепки и шляпы, драка была в разгаре.

«Аристократы» дрогнули, бросились к берегу, люди падали в воду, хватались за края лодок, ныряли. Береговая милиция свистела, махала оружием… Вскоре прибыла пожарная машина из берегового депо и дерущихся начали разливать водой.

К вечеру весь берег был освобожден от студентов. В общежитии собрались представители обоих станов, и опять началась словесная дуэль. Очищая брюки от налипшей грязи, Пьер говорил рассудительно и спокойно:

— Получилось нижегородское вече — тузили друг друга. Позор на голову нашу. Русская интеллигенция всегда была на низком уровне правового сознания. Отсутствие каких-либо порядочных форм собраний у нас возведено в закон. Но на одной этике нельзя построить конкретных общественных форм. Мы нуждаемся в дисциплине внешней больше всего потому, что у нас нет внутренней дисциплины. Каково наше правосознание, таков наш и суд. Он — самосуд, вот как сегодня. В старой России это называлось: отдать осужденного «на поток и разграбление». Вот и весь их закон.

— У нас один закон — успех революции. Вот наш высший закон. Выше его ничего нету. Речь Ленина о нашей нравственности на Третьем Всероссийском съезде комсомола читал? — спросил Вехин, подступая к Пьеру.

— Нет, не читал Ленина, — ответил Пьер.

Вехин поднял свой мощный кулак и поднес его к лицу Пьера:

— Наш последний аргумент. Видишь?

— Вижу, — ответил Пьер, — Вы последовательны, ничего не скажешь. Вы последовательны в своей чудовищной непоследовательности. Именно об этом я и говорю. Готтентотская, сударь мой, мораль. Противник допустил то-то и то-то — это позор. Я допустил это же самое — мне слава! Солдатская логика! В меня стреляет — это негодяй. Я застрелил — требую за это звания героя и награды…

Лицо Федора преобразилось от гнева. Сенька еще не видел его таким находчивым и искрометным на слова:

— Готтентотство! Какое ужасное слово! Да, на деле мы «готтентоты». Убийство Либкнехта — мерзость! Убийство Розы Люксембург — злодейство. Убийство Урицкого — несмываемое преступление. Расстрел Каплан — добро. Расстрел Колчака — добро. Расстрел Романова — добро! Выработка общеобязательных норм для обеих враждующих сторон — на деле помощь одной из сторон. Мы по Ленину живем и учимся: беспартийность тоже партийность, только буржуазная, прикрытая «беспартийностью». Свобода слова! Священное понятие! Великий принцип! Однако в окружении врагов мы не можем дать свободу защищать расиста Мальтуса для сеяния антидемократического разврата. Готтентотство?! Солдатская логика?! Ничего вы не поняли, ваше благородие. Ни капельки. Эта наша логика — логика классовой борьбы. Какие они чистенькие, какие они миленькие! Какие они душевозвышающие — эти слова о свободах, о правовом сознании в устах Пьера Голицына, потомка благородного русского сословия, записанного в Бархатную книгу знатных родов дворянских.

— Федор! — заорал Вдовушкин. — Нуль — один в твою пользу.

— Эй вы, горлопаны, спать, спать! — высунув голову из коридора, крикнул кто-то. — Весь дом подняли на ноги!

Пьер закутался в одеяло и уткнулся в Дарвина. Потом, не поворачивая головы, он спокойно произнес:

— Значит, все богатые — злы, а все бедные — хороши.

— Да! — твердо ответил Федор.

— А по-моему, и богатые отвратительны своей жадностью, и бедные неприятны в своей зависти к богатым. И ваша классовая борьба — это борьба зависти с жадностью. Социальная антропофагия.

— Да что тут с тобой говорить. — Федор махнул рукой. — Это в тебе говорит не логика, а ущемленное в правах дворянство.

А Сенька думал:

«Как было просто и ясно жить, когда я жил только по вере в социализм. Теперь я должен еще все обосновать». И это «обоснование» ему казалось в тысячу раз труднее, чем вера. «Только осадок в душе. Задумали хорошее дело: осудить зло, ложь и оправдать добро и истину. А все свелось к заурядному скандалу, попрекам, к игре самолюбия и сословных предрассудков».

И слова Пьера о том, что внешняя дисциплина — основа внутренней, не выходили у него из ума. Значит, и у недруга можно поучиться. Да! Нет ничего труднее, как перенестись в душу другого. В одном он убежден был самой жизнью, не книгой, а жизнью, — в неосновательности Мальтуса.

«Природа всегда благодарна за труд и прокормит кого угодно и сколько угодно, лишь бы с нею не ссориться».

Ему — крестьянскому сыну — природа была мать, а не мачеха… Ему грезились тучные нивы на возделанной земле, светлые реки, полные рыбы, леса со зверьем, недра земли, изнемогающие от великих рудных богатств…