Нижегородский откос - [26]

— Погоди, я узнаю, уехал ли Пров, — сказал Бестужев, — а то как бы чего не вышло.

Вскоре он вернулся и сказал, что Пров уехал, а Таня Сеньку ждет.

Таня приняла его с радостью, уставила свой стол закусками, приготовила чай, поставила на стол бутылку самогона.

— Я уже надрызгался, — сказал Сенька.

— Все равно, — ответила она. — Еще выпьем.

Таня выпила одним духом свою рюмку и по-мужски понюхала кусочек хлеба, как заправская пьянчужка.

— Как же это так, Танечка? — начал Пахарев.

— Этот пирог с груздями, — сказала она. — А этот с осетриной. Ешь, не психуй.

— Сон, мираж. Фантасмагория…

— Представь, нет. Явь. Ты помнишь, это сказал Бальзак: «Сколько бы ни фантазировал художник, сама действительность превзойдет его построения своей фантастичностью…» Ничего ты в жизни не понимаешь… Давай выпьем…

И она опять первая выпила, все до дна. Пахарев удивился.

— Приучил муж?

— Нет, сама приучилась. Все равно. Душа убывает. У всех. Не вижу человека. Давай чокнемся на брудершафт. Впрочем, все это чепуха… Кто я? Содержанка грубого, неотесанного дикобраза из-за Волги… Он — твой земляк, слышала…

Она опять опрокинула рюмку и даже не закусила. Пахарев, несмотря на опьянение, был подавлен этой переменой в девушке, которая раньше заражала его любовью ко всему высокому, была свежа, как цветок, и совершенно невинна. Сейчас лицо ее посерело, было помято. Дорогое платье с чужого плеча висело на ней несуразно и словно подчеркивало ее душевную неустроенность.

— Скажи, Таня, ты вышла по любви?

Таня усмехнулась горько:

— Любовь! Дикое слово для провинциальных альбомов и душевных стишков. Нет. Я потому за него и вышла замуж, что его никогда не любила и даже глубоко презирала.

— Вон как? Брось, брось, ты это брось! Я тебя знаю…

— Ты меня знал, да не такую. За Кораллова я выходила по самой страстной любви. Я его безумно люблю и до сих пор. Но сознательно ушла к этому… Амба! Душа убывает… Тут такие дела были!

Она захохотала пьяно, невесело:

— Эх, погляжу я на тебя, ты еще в этих делах младенец. Ну уж ты сиди, сиди! Не хнычь! Дай я утру тебе слезы полотенцем… Никогда не думала, что позволю себе такую низость. Дошло, Сеня? Что ж ты, брат, разлимонился? Ступай сюда. Каков! Сиротой прикидывается. Ну, не надо. Верю, верю — чистый ты, как кристалл. Будешь какой-нибудь вроде меня одурачен. Эх, Сеня, некоторые вещи понимаешь, лишь только побывавши в переделках, в ежовых рукавицах судьбы. Они навечно остаются скрытыми от тех, кто все только преуспевает, вечно торжествует, побеждает, болтается в верхних ярусах жизни, купается в удачах. Я сознательно, обдуманно вышла за этого Гривенникова потому, что он откровенно неизменен со мной. И мне самой не надо ни в чем притворяться. Я вышла за него, презирая его, смеясь над ним. Это был шаг к физическому выживанию. Иначе меня довел бы до петли обожаемый мною Кораллов с его хаотичным бытом и душевной неустроенностью. Любой декадент перед ним — совершенство. Словом, я из огня да в полымя.

— Не верю, Таня… Мне от этих слов больно становится. Больно за человека.

— Не говори высоких слов. Пафос в людях мне кажется банальностью и лицемерием… Душа убывает… Ты помнишь, какой я была, когда приехала из своего гнезда, из тихого мордовского уездного городка Лукоянова? Родной мой тихий городок, который я презирала и который считаю сейчас райским местом. В палисадниках цвела черемуха, сирень, акации, по улицам ходили девки в венках… От вишневых цветущих садов весь город одевался в белое облако. И все это казалось мне ерундой — провинциализмом, мещанством… Настоящую жизнь я видела только в губернском городе, как чеховские сестры — в Москве… Лекции, умные люди, наука — слова эти наполняли меня восторгом. И какая была непреклонная брезгливость к материальному довольству и сытости. О, милые святые грезы! Кто в провинции не предавался им! Я окончила гимназию. Апухтин, Фет, Надсон, Фофанов и Игорь Северянин были моими богами. В то время именно они, а не Пушкин и Блок были богами провинциальной молодежи. Я приехала в город этот с открытой для добра душой. Буря революции прошла мимо меня. Отец охранял нас от бури палисадником и поповским бытом сытого и мирного захолустья. Мы не знали, что такое недоедание, когда все население поджимало животы. Верующие в изобилии приносили нам снедь: сало, масло, мясо. И здесь, где я начала учиться, не знала нужды. Отец привозил мне провизию самую отборную. Около меня кормились подруги. Мечтой моей было попасть в круг поэтов. Я ведь и сама писала стихи, только ото всех это скрывала. Поэты были мои боги. Когда я на собрании «Мусагет» — помните! — увидала Кораллова, я сразу сказала себе: «Это — он». Как Татьяна про Онегина. Он, Кораллов, был именно таким, каким я своего избранника выдумала. Молодой, красивый, смелый до дерзости, влюбленный в поэзию и презирающий прозу жизни. Когда он вышел, подняв бархатные брови и закинув голову с гривой черных волос, стал сперва прославлять новую поэзию и призывал сбросить Пушкина с корабля современности, я сразу впилась в него глазами и ужо не могла их оторвать.

Потом он прокричал эту нелепую фразу: