Нижегородский откос - [25]

Выпил Пров еще, отставил рюмку, спохватился:

— В плепорции, на взводе. Жена заругает, да и надо в Заволжье ехать… Наставлять дураков на ум, на разум. Я, конечно, не самородок Ломоносов, у меня таких мозгов нет, однако среди земляков меня умным почитают. В стране слепых одноглазый — завсегда король… Без меня там — хана. Прощевайте, пожалуйста. Не поминайте лихом.

Он удалился из комнаты, низко раскланявшись. Приятели вздохнули облегченно, когда он вышел. Покачали головами…

— А как же зачеты он будет сдавать, ведь совершенный невежда? — спросил Пахарев.

— Да господи, как все мы сдаем. Что-то подчитает, что-то товарищи подскажут, жена, Катиш. Вот я под рукой у него — всегда готов помочь. Ведь мы от него целиком зависим. Он нам и дров достает, и еду, и за комнату натурой платит моей Катиш. Знаешь, мы с Катиш не только картошку, но хлеб ржаной едим… Да что хлеб. Он ухитряется нас снабжать и подсолнечным маслом. Да, брат, сила в истории грядет земляная, ежечасно растет и наступает по всему фронту. Он ведь серьезно в культуру хочет вгрызаться, знает, что это придаст ему вес и понадобится даже при коммерции. Он и профессоров всех задарит, и где надо подмажет. Помня по-русски: не подмажешь — не поедешь. Его любимый афоризм: «От культуры — большой барыш». Он на гитаре выучился тренькать и, когда подвыпьет, то за стеною, я слышу, подпевает:

Всюду вижу я, друзья,

На Советы критика.

Не подмажешь — не поедешь —

Новая политика.

Люблю мужиков. Они недостаточно учены, чтобы скрывать свою натуру и рассуждать превратно. А какая энергия — жуткое дело. С голым брюхом, во вшах и в лаптях царских генералов и офицеров одолели. Ильи Муромцы. Пров — тоже Муромец в своем роде. Знакомых у него тьма. Умеет ладить с людьми. Искусство пользоваться людьми приобретается тяжелым опытом жизни. Мужик, он нас вывезет. Пока в России есть мужик, я спокоен. Рим погиб, когда там исчез мужик…

— Мужика всегда идеализировал тот, кто сам им не был, — ответил Пахарев. — Изучай внимательно восстания Разина и Пугачева, работы народников, Герцена, Чернышевского… Там и иллюзии, и утопии мужицкого царства нашли свое завершение. Кто сам побыл в этой шкуре, тому всего ближе замечание Маркса об идиотизме деревенской жизни.

— Я понимаю тебя. Нужна дистанция, чтобы плакать над мужицкой судьбой, чтобы призывать образованные классы учиться у мужика, чтобы считать его опорой социализма. И Герцен, и Некрасов, и Щедрин были дворяне, благороднейшие люди. И они вложили в мужика благородство своих дум. А кабы они были на твоем месте, они вспоминали бы другую сторону медали: тараканов, невежество, пьянство, рукоприкладство. Они увидели бы Прова в натуре со всеми его потенциями. Жена Прова тоже его идеализировала по Некрасову, а пожила — все иллюзии растеряла.

— Разве он женат?

— А ты поговори с его женой, поповой дочкой. Нет на свете ничего более затхлого, чем поповский быт, но и она долго не выдержит. Он на ней женился тотчас же, как задумал учиться. Он говорит, что без бабы нельзя жить. Конечно, такому-то бугаю. Он по-деловому смотрит на брак. Ему жена должна помогать «отшлифовываться», это его выражение. Но такая жена, чтобы она была бедна, целиком «смотрела бы из его рук», целиком была бы от него зависима, в то же время не лишена прелестей и ума. И ведь он нашел-таки такую жену. Таня Ионкина целиком удовлетворяет его требованиям…

Пахарев даже привскочил на месте от неожиданности. Не мог прийти в себя от мысли, что столь умная, чуткая и интеллигентная девушка согласилась избрать мужем Гривенникова.

— Но ведь она продалась? Никак не помыслю иначе. Какой ужас!

— Ничего тут не вижу ужасного. Приметы времени. Субтильные дворянки с институтским воспитанием от позора нищеты и разорения спасались в душных кроватях бородатых купцов. А поповне за кулаком — благодать, особенно в свете наших апокалипсических событий. Любовь и голод правят миром, если верить Шиллеру. В войну, когда и троны начали шататься, в нашу усадьбу один красноармеец привез дочку генерала. Я сам видел, как он приучал ее кормить свиней, вынимать ведра с водой из деревенского колодца и нести их на коромысле. Да, это была живописная картина. А те, которые убежали за границу, околели в борделях. Все течет, все изменяется — это всерьез сказано. Остынет земля, погаснет солнце… А что там наша милая Танька Ионкина, аристократка из Лукоянова… Э, горести мадам Помпадур… Плюнуть и растереть… Величие интересно только издали… Я благоговел. А увидел, как умирал граф, беспомощно хватал воздух руками и умолял лакея спасти его… Вот тебе и величие… Да что тебе говорить, если перед тобой, деревенским парнем, тряслись и дрожали когда-то страшные в округе старшины и толстосумы…

— Да, я сам участвовал в разгроме помещичьих усадеб, так нагляделся… Сегодня полковник — завтра покойник, — сказал Пахарев. — Однако министра и помещика не жалко, а Таню жалко… До слез, Степан, меня пронимает… В ней поэтическая душа… Никакой корысти и ничего низменного… И поступок ее мне необъясним никак… Да, брат, я пойду к ней, узнаю от самой про ее житье-бытье. Ведь у нас с ней была дружба, и какая дружба…