Нижегородский откос - [111]

— Почти все вы убеждены, что вот-вот наступит рай, только бы отделаться от «вредных элементов»… Но еретики всегда будут, это неизбежно… Двух листов одинаковых нет не только на дереве, в лесу, но во всех лесах Вселенной… Молчаливо признаются неравное индивидуальное дарование, неравная трудоспособность как природные дарования. Но ведь это право быть выше другого — право на неравенство, Вы его не сможете уничтожить.

— Старые сказки — будто мы за нивелировку личностей. Наоборот. Мы освобождаем всех для расцвета их индивидуальных качеств. Свобода всех является условием освобождения отдельной личности… И мы живем сейчас для освобождения всех.

— Только и слышишь: «Мы живем для всех, для будущего». Точно не было до нас людей, которые жили для всех, для будущего. Это вечное ожидание будущего еще осмеяно было Герценом. И кто знает, каково оно, это будущее. Не изумится ли, не содрогнется ли еще много раз мир от всевозможных катаклизмов… Конечно, вас спасает вера. Вера движет горами. В основе коллективистского мировоззрения вашего тоже лежит древняя схоластическая вера в наступление рая и в земное преодоление человеческой трагедии. Старо, старо, батюшка мой! Старо как сам мир. Да, научный социализм, как и утопический, двигается верою. Именно вера эта создает представление о чудесном спасении человечества.

— Что ж, эта вера — не иллюзия, она покоится на точном предвидении… Кто скорее поймет неизбежность исчезновения одряхлевшего мира, тот скорее найдет самого себя и уверует в обновленный мир.

— Найти себя — это не так просто, — ответил Бестужев грустно, — отцы наши были не глупее нас, а потерялись…

Он выпил еще, стал возбужденнее. Поднялся и зашагал по комнате.

— Скажу вам как на духу… Восстание безгласных некогда масс потрясает меня своей грандиозностью… Кто был ничем, стал всем, это верно. И это самое значительное событие в современной жизни народов, в котором скрыты пути грядущего человечества. Однако я не виноват, если вижу все стороны этого явления. Не виноват!

В комнату то и дело входила Катиш и делала ему угрожающие знаки, на которые он не обращал никакого внимания и продолжал свое:

— Я вижу всю глубину здравого смысла в новой доктрине. Нельзя требовать от человека «будь хорош», если он попросту голоден. Надо сперва его накормить. Это — первый шаг к справедливости. Состраданием, проповедуемым церковью и гуманистами, ведь никого не накормишь. С теоретической стороны, стало быть, новая доктрина — самая высокая в новой философии. Все важные проблемы узлом стянуты в ней. И этот великий мыслитель (он указал на портрет Достоевского) — ярый враг социализма, однако болел им всю жизнь и даже за него поплатился каторгой, выходит, крепок этот орешек. Значат, третьего пути нету. Я принимаю гремящую бурю века. «Ветер, ветер, на всем белом свете!». Но, Пахарев, поймите, ее могу я и не видеть уязвимых сторон торжествующего мира… Не могу, вот мое проклятье.

— Не кричи! — прошептала из двери Катиш. — Стены и те слышат нынче…

— Оставь нас, Катиш! Оставь! Тут исповедь русского интеллигента… Да, о чем бишь… Социализм трагичен и свят как отрицание вечного зла. Тут его непреходящая правда! От рабства к свободе путь длинен. Чехов по каплям выдавливал из себя раба. Чехов, не мы грешные. Из нас раболепие выдавливать надо пудами. И благодаря этому мы не раз будем спотыкаться, забегать вперед, останавливаться, пятиться назад, опять делать рывок вперед и так далее. Но, слава богу, у нас опять есть твердая власть. Мы не утонем в хаосе. Керенские выброшены в мусорную корзину истории. О! Эти правители без власти с красивыми словами о власти, я презираю их! Россия вылезла из пропасти смут! Россия жива! Пусть у власти интернационалисты, но они творят живое русское дело, возрождают величие моей страны.

Он допил вино и бросил бутылку под стол. Вошла испуганная Катиш и убрала бутылку, сказав:

— Гривенников дома.

— Пошли его ко всем чертям. Так вот: Россия — мать, родина. Есть ли на свете более священные слова? Нет? Пахарев! Род Бестужевых записан в Бархатную книгу, род Бестужевых уходит через декабристов в самую глубь русской истории. Мой род — ветка на вечном дереве России. Я — патриот с колыбели. А вы — сам себе родоначальник. Дальше крепостного деда для вас сплошной туман. Помириться с космополитизмом современности вам легко. А мне нет. Я люблю Россию страшной, беспощадной любовью, как любят несчастную или порочную мать. Я люблю Россию сильнее возлюбленной, больше отца с матерью, больше Вселенной, больше революции и уж тем более сильнее этой вашей бесплодной, абстрактной, неосязаемой мировой революции и всех революций имеете взятых.

«Значит, он не продаст родину, — подумал Пахарев. — Оставим его и перевоспитаем».

— Но… помните Шигалева? Он стремился к свободе, а пришел к крайнему рабству.

«Нет, — подумал Пахарев, — он не перевоспитается. Он не понимает целесообразности диктатуры».

— Но где, когда было государство, основавшее на свободах свою власть? Это была попытка неудачника Керенского, самого комичного из правителей.

«Да, пожалуй, перевоспитаем», — решил Пахарев.