Нити магии - [34]

– Нет, – отвечает Ева.

– Я научу тебя этому, как только ты освоишь правильную технику танца. И… – Хелена подается вперед, – если захочешь, еще многому помимо этого.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Ева. Впереди уже блестят огнями городские окраины, и газовые фонари свисают со столбов, точно светящиеся плоды с веток деревьев. Дальний звон церковных колоколов слышен даже сквозь перестук лошадиных копыт, а брусчатка блестит от растаявшего снега.

– Танец на пуантах сейчас – это просто приседать и выпрямляться, вверх-вниз, вверх-вниз, – объясняет Хелена, сгибая и выпрямляя запястья. – Но я знаю, что эта техника танца расширяется, в ней появляются новые па. В Италии, в России. Прыжки и повороты, пируэты, фуэте… Датский балет больше заинтересован в показе мужских танцев, но ведь мы можем сделать куда больше. Мне нравится расширять границы привычного.

– Мне бы тоже этого хотелось, – медленно произносит Ева. – Но… я, конечно же, никогда не буду танцевать на сцене, – на лице ее появляется странное выражение и тут же исчезает. – Я совсем не похожа на этих балерин.

Внутри у меня все сжимается. Мы едем к Королевской Новой площади, и улицы Копенгагена становятся все шире по мере приближения к центру. А я вспоминаю, как мясник в Карлслунде разговаривал с кем-то прямо через голову Евы, когда она обратилась к нему: он притворялся, будто ее вообще здесь нет. Большинство кандидатов в приемные родители даже не смотрели на нее лишний раз, зато некоторые глазели слишком долго. А два года назад, одним холодным утром, какой-то мужчина подковылял к Еве на улице и, обдавая ее нечистым дыханием, потребовал от нее предъявить какие-то «бумаги об освобождении». И сейчас, слыша, как она произносит такие слова, точно они непреложный факт, я гадаю, сколько было таких моментов, о которых она мне не рассказывала. Моментов, которые я не видела. И она несла этот груз в одиночку.

– Ты из Вест-Индии, да? – спрашивает Хелена.

Ева водит пальцем по вышивке на своем плаще.

– Моя мать была оттуда. Я даже не знаю, с какого именно из островов. Она была служанкой в доме одной семьи, их фамилия Анкерсы, – ее голос падает до шепота, как будто она сознается в чем-то на исповеди: – Я никогда не знала, кто был мой отец.

– А я могу в лучшем случае сказать, что моим отцом был некий безымянный и безликий датчанин, – отвечает Хелена, поправляя свои перчатки. – А моя мать была с Санта-Круса.

Ева потрясенно глядит на нее огромными и темными, словно озера, глазами. По тому, как Лильян изо всех сил старается сделать вид, будто не прислушивается к разговору, я понимаю: она тоже этого не знала. Теперь я смотрю на Хелену более пристально. Смуглая кожа, темные глаза. Эту часть истории я никогда не слышала.

– Я не знала, – говорит Ева. Никогда не видела на ее лице подобного выражения. Но теперь до меня доходит, что Несс, должно быть, знала. И теперь лучше понимаю, почему она в тот день пригласила Хелену приехать и посмотреть Евин танец.

– Да. Что ж, немногие это знают. Я припудривала кожу и вела свою игру, – лицо Хелены остается бесстрастным, когда она достает из своей сумки балетную туфельку, сшитую из нежно-розового атласа, носок у нее квадратный и жесткий, словно шкатулочка, и укреплен полотняной нашивкой. – Я вела эту игру достаточно долго и поднялась достаточно высоко, чтобы теперь, возможно, суметь изменить многое. Ты когда-нибудь слышала о девушке по имени Мария Тальони?

Ева кивает:

– Конечно. Она первой в мире среди балерин начала танцевать на пуантах.

– Да, и было это менее пятидесяти лет назад. Понимаешь, балет выглядит неизменным, но на самом деле он постоянно развивается. В семнадцатом веке женщинам едва-едва позволили танцевать на сцене. Столетие назад у балетных туфель были каблуки. Балерины танцевали в тяжелых платьях с многослойными юбками, в которых было почти невозможно выполнять прыжки. Но потом отец Марии Тальони создал стиль костюма, невиданный прежде: легкий, воздушный и романтичный, – она бросает взгляд на меня, и я наконец понимаю, почему в тот день в Карлслунде она предложила мне работу. Что именно она увидела, когда смотрела на нас с Евой вместе. – Это платье не доходило Марии до лодыжек, у него не было даже рукавов. Но отец обучал Марию, разрабатывал хореографию и костюмы, подчеркивавшие ее сильные стороны. И они вместе решили рискнуть.

Хелена протягивает Еве туфельку, и та принимает ее, не поднимая взгляда. В глубокой задумчивости она обводит пальцем атласные изгибы.

– У него было умение предвидеть, а у нее был талант, и вместе они совершили переворот в балете, – продолжает Хелена. – Я тоже хочу это сделать – развивать балет, менять его внешний вид. И внешний вид балерин тоже, – она слегка улыбается Еве. – К тому времени, как Марии Тальони предложили контракт в России, она стала настолько популярной, что ее пуанты были проданы за двести рублей, а затем их сварили в соусе и подали балеринам-ученицам на обед.

Ева молчит, а потом тихо спрашивает:

– А если я не хочу, чтобы кто-то ел мою обувь?

Мне очень хочется взять ее сейчас за руку, но вместо меня это делает Хелена.