Нити магии - [26]

Алекс помогает матери сесть в карету. Сегодня вечером мы везем ее в театр в Копенгагене, как когда-то возил отец. Папа пожертвовал жизнью на этой войне, но, по крайней мере, не напрасно. «Это единственное, что облегчает боль потери», – думаю я, пока карета катится мимо разрушенного здания фабрики, куда меня не приняли на работу несколько лет назад. Переулок, где я видел мальчика, игравшего с магией, темен и пуст. Мне отчаянно хочется щелкнуть пальцами – это движение я отрабатывал столько раз, что оно уже превратилось в нервный тик.

– Как дела на шахтах? – спрашивает мама, и голос ее звучит подобно шелесту бумаги.

Она ласково называет меня min skat – «мое сокровище» – и кладет ладонь поверх моей руки. Синие вены тянутся под ее кожей, словно прожилки руды, а от уголков ее глаз разбегаются тонкие морщинки, похожие на нити паутины. Гибель моего отца, тревога за Алекса и за шахты – все это состарило ее. Приятно снова видеть маму с чистыми волосами и в красивом вечернем платье. Такой, какой она была при жизни отца, а не тенью, в которую превратилась потом.

– Наши шахты – неисчерпаемая сокровищница, – отвечаю я, и, когда она улыбается, ободряюще сжимаю ее ладонь.

После того как спас южные княжества, брат вернулся, чтобы спасти наши шахты. Он распахнул клети и принял отцовское наследие, снова вдохнув жизнь в копи Вестергардов, потому что после победы экономика страны пошла в рост и понадобилось много известняка, чтобы восстановить разрушенные постройки. Вместо того чтобы унижаться и выпрашивать работу на фабрике, я теперь хожу по огромным лабиринтам: сорок километров постоянно расширяющихся тоннелей в шахте, носящей мое имя. Я нашел там потайные пещеры, в которых лежат мерцающие озера, скрытые глубоко под землей.

– Филипп изыскивает все новые способы, чтобы превратить наши копи в гудящие ульи, – тепло отмечает Алекс. – Я ему теперь почти не нужен.

Алекс унаследовал почти все имущество семьи, но отец оставил малую долю и мне. Будучи первым помощником своего брата, я присматриваю за шахтерами, и мой престиж высок, несмотря на то что иногда я больше времени провожу под землей, чем на поверхности.

Я держу мать за руку в течение всей поездки через блистающий огнями Копенгаген, потому что фонарщики снуют по улицам, зажигая газовые фонари при помощи длинных палок. Мы выходим из кареты перед огромным зданием театра, и Алекс, похоже, знаком со всеми, кто нам встречается: он приветливо улыбается, крепко пожимает руки, тепло приветствует людей. Я держусь позади него, достаточно близко, чтобы скрываться в его тени, однако ощущаю прилив гордости, когда вижу свои едва пробившиеся усы в зеркалах, которыми увешан холл.

– Тебе удобно? – спрашивает Алекс у матери, когда та усаживается в кресло, и она удовлетворенно вздыхает, после чего, просмотрев программку, замечает, что сегодня танцует новая балерина, которая буквально взяла Копенгаген штурмом. Наши места находятся не в самой лучшей ложе, однако они вполне респектабельны. Во время войны маме пришлось продать все свои украшения, а новые она так и не купила, и мне хочется когда-нибудь снова увидеть ее с драгоценными камнями в прическе.

Когда гаснет свет и поднимается занавес, на сцену выходит та самая балерина, о которой говорят все вокруг. Она молода, с непривычно смуглой кожей и одета в длинное струящееся платье. Ее волосы ниспадают изящными локонами, а глаза огромные, темные и сверкающие, но даже с такого расстояния в них можно прочитать нечто похожее на вызов. Взгляд у нее глубокий и твердый, как будто эта девушка в своей жизни видела немало скорби. Ее танец завораживает и привлекает внимание всего зала, словно тянет за незримые нити. После ее сольного выступления зрители разражаются аплодисментами, точно вспыхивает солома, облитая маслом.

– Какая красавица! – выдыхает мама, а Алекс сидит, не отрывая глаз от сцены. Как будто раньше он никогда не пользовался своим зрением по-настоящему.

– Кто она? – спрашивает он, подавшись вперед и по-прежнему не сводя глаз с балерины. Губы его подрагивают, а пальцы нервно переплетены между собой.

Несколько мгновений я тоже заворожен, но потом моргаю, а когда снова устремляю взгляд на балерину, то не могу понять, что брат в ней нашел. Заклятие спало с меня. Просто девушка, которая то поднимается на носочки, то приседает, то подпрыгивает…

Когда занавес опускается в последний раз, Алекс пробивается сквозь толпу, идя навстречу людскому потоку – к сцене. Он оставляет нас с матерью одних. По пути к карете она слегка опирается на мою руку.

Брат возвращается совершенно потрясенным и всю дорогу смотрит в окно, пытаясь скрыть улыбку. Он вернулся домой с войны целый и невредимый, с победой. Но сегодня вечером мы потеряли Алекса навсегда.

Хелена Линд, эта балерина… она победила его атласом и кружевом, без всякого оружия, и даже без единого слова.

* * *

Когда карета останавливается, раздается стук в окно, и передо мной возникает мой друг Теннес, бледный, точно мертвец. Он тяжело дышит.

– Ты можешь пойти со мной? – спешно выговаривает он. – Я кое-что хочу тебе показать.

Я желаю брату и матери доброй ночи и следую за Теннесом в темноту, наполненную шелестом опавшей листвы и мелькающими тенями. Мы идем к моргу, расположенному на окраине города.