Нить, сотканная из тьмы - [94]

Ей не придется терпеть, ответила я, поскольку в Маришес я прибуду не раньше чем через месяц. Я решила остаться дома, она же пусть едет со Стивеном и Хелен.

Останусь дома, одна? Это еще что за вздор? — Никакой не вздор. Наоборот, это вполне разумно.

— В тебе заговорило прежнее упрямство, вот что это такое! Маргарет, подобные споры возникали уже тысячу раз...

— Значит, тем более не стоит заводить еще один.

Право, о чем говорить? Я бы с радостью неделю-другую провела в одиночестве. Уверена, и в Маришесе все были бы довольны, если б я осталась в Челси!

Мать ничего не ответила. Она сморщилась от звука рвущейся бумаги, когда я вновь энергично принялась за книгу. А что подумают все знакомые, если она уедет, оставив меня одну? Они могут думать, что им угодно, и объяснение может быть любым. Например: я осталась, чтобы подготовить к публикации папины записи — я и вправду смогу ими заняться, когда в доме будет так тихо.

Мать покачала головой:

— Ты же хворала. Вдруг опять занеможешь, а ухаживать за тобой будет некому.

Я не собираюсь болеть, сказала я; и потом, я вовсе не буду одна — останется кухарка. На ночь она может приводить племянника, чтобы спал внизу, как было во время папиной болезни. И еще со мной будет Вайгерс. Пусть она остается со мной, а Эллис едет в Уорикшир...

Вот что я сказала. Заранее я ничего не придумывала, но теперь будто каждым легким движением ножа выпускала слова из книги, что лежала на моих коленях. Мать задумалась, но все еще хмурилась.

— Вдруг ты заболеешь... — повторила она.

— Да почему я должна заболеть? Посмотри, я совсем выздоровела!

Она таки посмотрела. И увидела мои глаза, яркие от опия, мое лицо, разрумянившееся то ли от камина, то ли от работы. Еще она увидела мое старое фиолетовое платье, которое я приказала Вайгерс достать из комода и обузить, поскольку у других нарядов — серого и черного — воротники недостаточно высокие, чтобы скрыть бархотку.

Думаю, именно платье почти убедило мать.

— Ну скажи, что оставишь меня, мама! Нельзя же вечно быть неразлучными, правда? И потом, разве не приятнее будет Стивену с Хелен погостить без меня?

Сейчас это выглядит ловким ходом с моей стороны, но я ничего не замышляла, совсем ничего. До той минуты я бы в жизни не подумала, что мать знает о моих чувствах к Хелен. В голову не приходило, что она может ловить мои взгляды, прислушиваться, как я произношу имя Хелен, и замечать, что я отворачиваюсь, когда та целует Стивена. Но теперь, когда я говорила о Хелен легко и спокойно, я заметила в лице матери... нет, не облегчение, не радость, но что-то похожее, что-то очень близкое... и сразу поняла, что она и ловила, и прислушивалась, и замечала. Все два с половиной года.

Сейчас я думаю, что наши отношения были бы иными, если б мне удалось скрыть свою любовь или ее не было бы вовсе.

Мать заерзала в кресле и разгладила на коленях юбку. Наверное, это не вполне правильно... но если останется Вайгерс... и недели через три-четыре мы с ней приедем...

Прежде чем дать согласие, сказала мать, она должна переговорить с Хелен и Стивеном; мы поехали к ним встречать Новый год, и я поняла, что уже совсем не хочу видеть Хелен, а когда в полночь Стивен ее поцеловал, я только улыбнулась. Мать рассказала о моем плане, и супруги пожали плечами: что плохого в том, чтобы одной побыть в доме, где я и так провела столько уединенных часов? А миссис Уоллес, ужинавшая с нами, сказала, что гораздо разумнее остаться на Чейни-уок, нежели рисковать здоровьем, путешествуя поездом!

Домой мы вернулись в два ночи. Дом заперли, и я, не сняв накидки, поднялась к себе и долго стояла у окна, в котором чуть приподняла фрамугу, чтобы чувствовать новогодний дождик. В три часа на лодках еще трезвонили колокольчики, с реки доносились голоса, по улице шныряли мальчишки; но потом гомон и суета на мгновенье стихли, и ночь стала абсолютно беззвучной. Сеял мелкий дождик, настолько мелкий, что не мог возмутить поверхность Темзы, сиявшую, точно зеркало, в котором фонари мостов и набережных отражались извивающимися красными и желтыми змеями. Тротуары отливали синевой, будто фарфоровые тарелки.

Никогда не думала, что в ночной тьме такое разноцветье красок.

На другой день мать куда-то ушла, и я поехала к Селине. Ее вернули в прежний отряд, где она вновь получает обычную тюремную еду, вяжет чулки и находится под присмотром доброй миссис Джелф. Я вспомнила, как некогда оттягивала радость нашей встречи и сначала заходила в другие камеры, а затем не поднимала глаз, пока мы не оставались вдвоем. Но разве возможно медлить сейчас? Что мне до того, что подумают другие? Я задержалась у пары камер, поздравила узниц с Новым годом и через решетку пожала им руки, но все здесь воспринималось по-другому: я видела лишь скопище бледных женщин в грязно-бурых балахонах. Кое-кого из моих знакомиц отправили в Фулем, Эллен Пауэр умерла, а новая обитательница ее камеры меня не знала. Мэри Энн Кук и фальшивомонетчица Агнес Нэш, казалось, мне рады. Но я пришла к Селине.

— Что вы успели сделать? — тихо спросила она, и я рассказала о том, что узнала от Стивена.