Нить - [58]

– Ну а теперь в отделочный цех, – сказала Эстер. – Тут можно дать волю воображению.

Катерина мечтала об этом цехе с тех самых пор, как его увидела. Когда они вошли, все женщины подняли головы и заулыбались.

– Итак, когда дело касается шитья и подгонки, всегда нужно соблюдать определенные правила, – говорила Эстер. – Почти все тут определяет математический расчет, законы пропорций и, до некоторой степени, уникальные и часто необычные особенности человеческой фигуры, но…

Катерина старалась слушать внимательно, но такая наукообразная манера рассуждений о фигуре казалась ей странной. Наконец ей удалось сосредоточиться. Эстер продолжала:

– …что же касается украшений для платья, то тут нет никаких правил, никаких ограничений. Кое-что приходится обговаривать с клиентом заранее. Ты должна будешь определить, сколько времени тебе понадобится, во что обойдется материал, рассчитать цену и обсудить со мной, чтобы я могла оценить вероятную прибыль.

Катерина понятия не имела, что под этим подразумевается. Ей хотелось только одного – шить, и она уже засмотрелась на банты, которые одна из женщин пришивала в ряд по всей спинке длинного бального платья.

Катерина кивнула. Видимо, это был тот ответ, который от нее требовался. Эстер Морено явно не ожидала от нее многословия.

– Насколько я знаю, кириос Морено определил тебя сюда, так что оставляю тебя на попечение кирии Рафаэль.

– Спасибо вам, кирия Эстер, – вежливо поблагодарила Катерина.

Эстер Морено уже открыла дверь, собираясь уходить. Она куда свободнее чувствовала себя в собственном кабинете, среди смет и счетов, да и все остальные вздохнули с облегчением, когда она вышла из комнаты.

Катерине сразу же поручили работу – расшивать платье бисером. Только такие молодые глаза, такие тонкие пальцы и могли подобрать крошечные бусинки и удержать иголку девятого номера, которой их нужно было пришивать. К концу дня Катерина уже обшила кругом подол платья, и женщины собрались вокруг, восхищаясь ее работой.

– Как аккуратно!

– И ровно!

– Замечательно, Катерина!

Девочку немного смутили такие щедрые похвалы, но они были ответом на ее невысказанный вопрос: получается у нее хорошо.

С этого дня Катерина блистала в мастерской, и ей всегда поручали работу, требовавшую особой тонкости. Она умела вышивать, делать аппликации, пришивала окантовку и рюши швом, который почти невозможно было разглядеть невооруженным глазом, и даже самые длинные швы выходили у нее удивительно ровными. Каким бы способом она ни вышивала – гладью, елочкой, «козликом» или тамбурной строчкой, – ее игла сновала в том же механическом ритме, в каком работали машины в швейном цеху.

Иногда, стоило ей начать просто вдевать нитку в иголку, как ее охватывала тоска по прошлому, – никогда она столько не думала о матери, как в эти долгие часы в мастерской. Ей всегда вспоминалось одно и то же – те минуты, когда, по ее детским понятиям, их жизнь была совершенно счастливой. В этот остановившийся миг мама сидела у окна в своем кресле с очень прямой спинкой, сама тоже вся выпрямившись. Она что-то вышивала золотой ниткой, и нитка эта сверкала на солнце, бьющем в окно. Мамина работа – церковная риза – лежала у нее на коленях.

– Никогда не горбись, – всегда повторяла мама Катерине, и, вспоминая об этом, она каждый раз непроизвольно выпрямлялась.

День за днем Катерина жила, не соприкасаясь с теми трудностями, что омрачали жизнь большей части Салоников. Мощеные улочки, ведущие к мастерской Морено на улице Филиппу, лежали в стороне от самодельных времянок, в которых до сих пор жили многие из тех, кто лишился крова при пожаре 1917 года. В стороне оставались и деревянные лачуги, втиснувшиеся между великолепными многоэтажными домами и виллами среднего класса, – там по сей день обитали, как цыгане, беженцы из Малой Азии. Не бывала она и у железнодорожного вокзала – пожалуй, самого страшного места. По тесным проходам среди жестяных лачуг шныряли крысы, стекали нечистоты, и каждая вторая дверь там вела или в притон, где торговали гашишем, или в бордель.

Хотя на улице Ирини дома были простые и тесные, словно их на скорую руку выстроил из кубиков ребенок, однако по сравнению со многими другими районами Салоников она была благополучной и процветающей. Сейчас, как никогда, Салоники стали городом необычайного богатства и необычайной бедности. На одном конце шкалы находились преуспевающие банкиры и торговцы, составлявшие клиентуру мастерской Морено и предприятия Комниноса, на другой – жалкие бедняки из трущоб, выживавшие только благодаря кухням с бесплатным супом. Жители улицы Ирини находились где-то посередине.

Безработица была высокой, да и среди имеющих место то и дело вспыхивало недовольство. Большинство нанимателей, в отличие от Саула Морено, не очень-то заботились о благополучии своих работников, и двадцатые годы ознаменовались многочисленными протестами. Работники табачных фабрик были постоянным источником беспорядков: они требовали улучшения условий и повышения платы. И не они одни. Работники транспорта, наборщики, пекари, мясники – все устраивали забастовки. Эта тревожная атмосфера нищеты и эксплуатации была наилучшей питательной средой для коммунистических идей.