Нищета. Часть 2 - [44]

— Никто.

— Как никто?

— Так. Тетка Крюше купила меня совсем маленьким, чтобы я клянчил подаяние. Потом она продала меня другой старухе, у которой был только один зуб, а та — дядюшке Обмани-Глазу. У него много таких детей; он посылает их за милостыней, и нужно приносить не меньше франка, а то он дерется. Ну, вот я и удрал. Стал выпрашивать на хлеб для себя самого, ночевать под мостами… Там меня и сцапали. Я спал и видел во сне, будто ем большой кусок хлеба… Мне очень плохо: и голодно и холодно. Я хочу сразу на бойню для взрослых!

— Ты уже на пути к ней, сынок, ты уже за решеткой. Здесь — живодерня, где готовят к бойне.

— И долго еще ждать?

— Это зависит от многих причин.

— От чего, например?

— Не всем бродягам выпадает счастье помереть в детстве. Одних оставляют для войны, других для гильотины.

Мальчуган задумался.

— А кому это надо, чтобы люди становились бесприютными и несчастными с самого детства? За что они должны страдать?

— Этот вопрос, малыш, интересует меня самого. Я всю жизнь изучаю его на собственном опыте, ведь я сам — сын гильотинированного.

Взгляд ребенка зажегся любопытством. Этот уличный мальчишка любил всякие драматические истории.

— Вот как! Ну и что же вам удалось узнать?

— Вопрос этот, сынок, называется социальным вопросом, и решается, как я тебе уже сказал, на бойнях для людей…

Время близилось к полудню. Вошли надзиратели, чтобы начать раздачу пищи.

— Гляди-ка, тут девчонка! — воскликнул один из них. — Как ты попала сюда, потаскушка? Сейчас узнаем!

Он подошел к Кларе и ущипнул ее за щеку.

— Меня насильно сюда втолкнули! — возмутилась она.

— Моя сестра — честная девушка! — добавил Филипп, влепив полицейскому оплеуху.

Защищаясь, тот подставил руку, на которой висело несколько жестяных котелков. Под смех арестованных и проклятия надзирателя они с грохотом покатились на пол.

XVII. Сен-Лазар

В предместье Сен-Дени есть унылый дом, некогда служивший убежищем для прокаженных. Ныне это — женская тюрьма для подследственных и для проституток, нарушивших установленные полицией правила. Дом этот мрачен снаружи, а внутри он еще мрачнее. И ум и сердце его обитательниц поражены душевной проказой. Попавшие в эту тюрьму выходят из нее безнадежно больными.

В камерах холодно, режим строг; пища годится разве что для животных. Заключенные и встают и ложатся в пять. Ни единого часа досуга! В центральных тюрьмах по крайней мере разрешают сумерничать до восьми, и поднимаются там только в шесть. Вечером, при свете ламп, когда можно обменяться несколькими словами, все кажется уже не таким мрачным: как-никак еще один тоскливый день позади…

Тяжело вставать зимой в пять утра узницам тюрьмы Сен-Лазар! Рассвет еще не скоро, завтрак — тоже, только в девять, после нескольких часов работы в мастерских. Но ведь тюрьма существует не для того, чтобы в ней прохлаждаться, и отверженным не привыкать к грубому обращению…

Те, кому фабричный труд не в новинку, зарабатывают здесь сантимов до двадцати в день. Они могут позволить себе единственное удовольствие — штоф мутного вина, вкусом похожего на чернила, ценой в шестнадцать сантимов — на сантим больше, чем везде. Лишний сантим прибавляют для того, чтобы это пойло обходилось еще дороже несчастным женщинам, которые его очень ценят. Вдобавок умножаются доходы поставщиков. Так всегда: одни терпят ущерб, другие на этом наживаются…

В девять приносят похлебку; ее встречают вздохом облегчения. Иногда в миске не оказывается крысиного помета — кому как посчастливится.

В мастерских Сен-Лазара, куда мы заглядываем вместе с читателем уже после того, как Клару из полицейского участка перевели в эту тюрьму, среди обычных арестанток — воровок, проституток и безработных, а следовательно, бесприютных женщин — можно увидеть трех девушек, непохожих на остальных (впрочем, политические события приводят к тому, что в тюрьмах больше честных людей, чем преступников).

Одна из них — русская, Анна Демидова; две подруги — Клара Марсель, которая все еще носила имя Марты, сестры Филиппа, и Анжела Бродар, арестованная по распоряжению Николя, дабы избавить графа де Мериа и г-жу Сен-Стефан от возможных неприятностей.

Бедной Анжеле было хорошо известно, что для таких девушек, как она, единственным законом является полицейский произвол. Она знала, что ей даже не сообщат причины ареста, не станут ее судить, а просто продержат в тюрьме столько времени, сколько заблагорассудится могущественным врагам, с которыми она осмелилась бороться. Вот почему Анжела ни на что не надеялась. Если бы кто-нибудь взялся передать ее отцу письмо, она написала бы, чтобы он как можно скорее скрылся с младшими дочерьми, не дожидаясь ее, так как она, вероятно, останется здесь надолго. Но ей не позволяли сообщаться с внешним миром: Николя догадывался, что Софи (немного окрепшая после болезни, но уже обреченная, как спелый плод, изъеденный червяком), успела все рассказать сестре.

Впрочем, Анжела хранила тайну. К чему было ее разглашать? Зла уже все равно не поправишь, а если отец узнает, — он не преминет отомстить и тем самым разоблачит себя.

Подавленная нуждой, убитая горем, Анжела вела себя в тюрьме как затравленный зверек, который защищается лишь тогда, когда на него нападут. Она была белокура, бледна и так хрупка, что походила на рано развившегося ребенка. Из-под длинных ресниц сияли глаза поразительной чистоты. Ее красота не поблекла от позора, навлеченного на нее негодяем Руссераном. Ведь невозможно лишить аромата полевой цветок, даже если топтать его ногами!