Ниобея - [6]

— А земля? Разве у нас не отобрали Плешивцу?

Она не знает, что ему на это ответить. Пепче ей не переговорить, это она понимает. Тоне бы мог, она даже видит, как он хмурится, но его она к себе не пустит, сейчас не пустит, иначе братья поссорятся, как всегда. А этого не должно быть. Да и она не хочет ссориться. Она может ответить: и до той земли, которая у нас осталась, никому нет дела. На что Пепче бы ей сразу возразил: «Они виноваты в том, что до нее никому нет дела. Не отобрали бы Плешивцу, все было бы по-другому…» Сколько раз она сама так думала. Если бы не отобрали Плешивцу, может, и Мартин был бы жив…

— Каждый по-своему прав, — говорит она после краткой паузы. — Ты на одном берегу, Тоне — на другом. Но из-за этого вы же не перестали быть братьями. Один только Каин убил Авеля. Сам знаешь, какой грех он совершил, потому они и попали в Священное писание. А ты… Скажи мне, что было бы, если бы я в тот вечер не спрятала Тоне?

— Тоне стрелял в меня за несколько недель до того.

— Нет, — заступается она за Тоне. — Я его спрашивала. Он поклялся, что стрелял в других, а в тебя даже не целился.

— Зато другие целились, те, что были рядом с ним. А пуля есть пуля, на ней не написано, чья она, — каждая может убить. К счастью, меня чуть царапнуло. Пять недель носил повязку, да и в тот вечер, когда вы прятали Тоне, она еще была на руке.

Господи, как она тогда намучилась! Только бы не возвращаться к тому времени! И все же они возвращаются, день за днем, ночь за ночью. И всегда, как будто это не просто воспоминания, боль и страх такие же, как тогда.

В тот раз Тоне появился, когда сумерки едва опустились на землю. Она радовалась его приходу, как всякая мать радуется приходу своего ребенка. Но в тот вечер в сердце было больше тоски и тревоги, чем радости. Дошел слух: белые знают, что он бывает дома и в деревню заглядывает, к своей девушке; они поклялись, что возьмут его живым или мертвым. Собственно говоря, в тот вечер она ждала, чтобы Тоне поскорее пришел, хотела сказать ему о том, что задумали белые, и предупредить его, пусть пореже заходит домой и к девушке. Как только он пришел, она сразу же высказала ему все, что было у нее на сердце. Тоне нахмурился, но промолчал. «Ты должен быть осторожным», — попросила она еще раз. Больше всего ей хотелось попросить, чтобы он — ради бога! — не приходил ни домой, ни к Мицке, да разве могла она сказать ему такое. А вдруг он подумает, что она гонит его из дому, что больше не любит его за то, что ушел к партизанам. А как она могла его не любить, ведь ее он дитя, его она носила под сердцем. Да будь он заодно с самим дьяволом, все равно бы любила. А партизаны… Один бог знает, так ли уж они против веры, уже тогда не раз думала она. Люди любят их больше, чем белых, и Мартин с Тинче тоже их держатся, рассуждала она. Сама она ни с кем не могла быть, два ее сына были в партизанах, а один, самый любимый, — у белых. Ох уж эта война! Сколько страданий принесла она! А ей, у кого дети были и на той, и на другой стороне, куда больше, чем другим. Она дрожала то за одного, то за другого и постоянно боялась, как бы братья не убили друг друга.

— Пусть и Пепче поостережется! — ответил тогда Тоне после недолгого молчания. — Если попадет к нам в руки, не сносить ему головы, как и любому другому белогардисту.

— Господи! — вздохнула она. У нее отнялся язык, и ей пришлось собрать все силы, чтобы спросить его: — И ты бы стрелял в него, в собственного брата? Ведь ты уже в него стрелял, Пепче сказал мне.

— Это когда мы поджидали их в засаде. — Тоне оживился. — Выходит, этот черт знает, что я там был. Конечно, я стрелял, но не в него. Бог свидетель, в него я не целился. А если б целился, его, пожалуй, уже не было бы в живых, говорят, я самый лучший стрелок в батальоне. Я оставил его другим, вот дьявол и помог ему удрать.

Боже, как ей стало больно, когда он это сказал. Пожелал смерти собственному брату, хотя и от чужой руки. Но в тот раз у нее еще хватило сил разузнать всю правду до конца.

— А если бы вы встретились один на один, с винтовками в руках, ты бы стрелял в него? — напряглась она. Он ответил не сразу, наверно, боялся ранить ее. Но отвечать надо было, и он нерешительно сказал:

— Не я в него, так он в меня. А ведь защищаться, надеюсь, мне можно и от брата?

Если бы она и впрямь хотела узнать всю правду до конца, ей нужно было как-нибудь спросить и у Пепче: «Если бы вы с Тоне встретились один на один, с винтовками в руках, скажи, ты бы стрелял в него?» Но она не решилась. И лишь сейчас, через столько лет, когда оба уже мертвы, она решила поговорить со всеми всерьез, и отваживается спросить у Пепче:

— Если бы в тот раз ты знал, что я прячу Тоне в комнатушке, что бы ты сделал?

— Взяли бы его, — небрежно отвечает Пепче.

— Он бы не дал себя схватить, у него была винтовка и гранаты.

— Не очень бы помогли ему гранаты, нас было человек пятнадцать, а он один.

— Его бы убили, да?

— Сопротивлялся бы — убили.

— И ты бы допустил, чтобы его убили?

— А что я мог поделать, ведь он был партизан.

Теперь она знает. Собственно говоря, она уже тогда знала это. Поэтому-то у нее так сжималось сердце, что она боялась: вот-вот оно откажет и она упадет.