Нино, или Синдром ленивого глаза - [3]

Становится теплей, правда, ненадолго – на углу Инженерной и Бегичева ледяной ветер свирепствует, гоняет палую листву, сухие ветки, бьёт в лицо, раскачивает дорожные знаки, мечется в проходных дворах, пытается оторвать жёлтый фонарь, висящий над входом в гастроном.

Нино сразу же и вспомнила, как на первом курсе института она точно так же вечером стояла на ветру под окнами их квартиры в Алтуфьеве и понимала, что больше не может туда вернуться, больше не в силах выслушивать нотации матери и присутствовать при их с братом скандалах. Сергей тогда как раз познакомился со своей новой пассией, гимнасткой из ветеранской сборной ЦСКА, и стал приводить её домой.

– Какая красивая рыжая грузиночка, стерва, наверное, – смеялась широкоплечая, плоскогрудая, с мужским подбородком гимнастка, а потом примирительно добавляла: – Не обижайся, просто ты красивая, а я нет, хотя мужикам нравлюсь. Да, Серёж?

Лицо бывшего тренера по волейболу при этом вытягивалось и застывало в гримасе потрясённого недоумения вкупе со страхом и разочарованием – такими, какими их обычно изображает долговязый, с подведёнными сурьмой глазами рыжий клоун по прозвищу Желтухин.

Нино улыбалась в ответ.

Кстати, о Желтухине.

Он выступал в цирке шапито, что приезжал в Лианозовский парк каждую осень и стоял здесь до Нового года. Однажды во время представления Желтухин, на голове которого, а точнее сказать, в невообразимой копне рыжих волос которого сидел попугай по кличке Зорро, подошёл к Нино и предложил ей выйти с ним на манеж. Этери, бывшая рядом с внучкой, совершенно растерялась, поймав на себе умоляющий взгляд девочки.

– Не бойтесь, не бойтесь, не бойтесь доброго Желтухина! – хриплым простуженным голосом заголосил Зорро и принялся раскачиваться из стороны в сторону, словно приглашая зрителей поддержать его. Редкие, нестройные, жалостливые аплодисменты неожиданно переросли в бурную овацию, под которую Нино и вышла на манеж. Это было неведомое ранее чувство, когда голоса, смех, разноцветные огни, истошные вопли попугая Зорро и музыка превратились в мешанину, которая и была счастьем, достичь которого в обычной жизни не было никакой возможности. Ведь здесь, на манеже, не было ничего, что могло бы опечалить или испортить настроение, обидеть и заставить загрустить. Один раз насладившись такими счастьем, воистину никогда его не забудешь…

Итак, с видом полнейшего восхищения Желтухин церемонно поклонился Нино, причём сделал это так нарочито старательно, что Зорро не удержался у него на голове и под общий смех перелетел на плечо к девочке.

– Как тебя зовут?

– Нино.

– Какое прекрасное имя, Нино!

– А я – Желтухин, – уморительно изображая смущение и серьёзность одновременно, проговорил клоун и протянул девочке выбеленную тальком руку, – будем знакомы.

– Ты знаешь, почему меня зовут Желтухиным?

– Нет, – удивительно, но, казалось бы, в этой какофонии звуков она должна была растеряться, лишиться дара речи, не слышать и не видеть ничего, но этого не произошло, – нет, не знаю. – При этом Нино погладила сидевшего у неё на плече Зорро.

– Потому что я, деточка, рыжий клоун, я люблю апельсины, фанту и жёлтые воздушные шары.

– А я не люблю апельсины, потому что у меня от них диатез.

– Как же им не стыдно!

– Кому? – Нино округлила глаза, делая вид, что не понимает, кого стыдит долговязый, с подведёнными сурьмой глазами клоун.

– Апельсинам, Нино, апельсинам!

– Позор! Позор! Позор! – опять завопил Зорро и вновь принялся раскачиваться из стороны в сторону, приглашая зрителей поддержать шутку. В зале вновь раздались смех и аплодисменты.

– Милая Нино, я дарю тебе этот жёлтый воздушный шар, как самой солнечной девочке нашего представления, – с этими словами Желтухин, показывая, насколько тяжёл и неподъёмен подарок, пыхтя и едва передвигая ноги, с трудом протянул Нино светящуюся изнутри сферу, – держи его крепко и не отпускай, а то он улетит.

Ветер яростно летал, раскачивал висящий над входом в гастроном жёлтый стеклянный шар фонаря, казалось, что хотел оторвать его, металлический крюк скрипел, а по стенам, по оцинкованному профнастилу козырька, по цементным ступеням, по лицу Нино метались тени, вспышки света, блики и отсветы.

Подумалось, что те случайные попутчики в автобусе, которых она больше никогда не увидит, досужие разговоры, по большей части бессмысленные, но почему-то оставляющие в сердце глубокие раны, никуда не деваются, но продолжают жить какой-то своей особенной жизнью, продолжают раскачиваться, вызывая тошноту и озноб.

«Косы рыжие густые, брови чёрные навзлёт, глазки синие, шальные, и танцует, и поёт».

И не танцует она, и не поёт, но если об этом все говорят, значит, хотят её видеть такой, и постоянно сопротивляться этому уже нет сил.

И вновь подумалось: так или иначе мы просто заклеиваем белым пластырем, который со временем потемнеет, здоровый глаз, и он перестанет быть здоровым, вечно находясь в темноте неведения, а ленивый и шальной так и останется ленивым и шальным, приучив нас к тому, что всё, что он видит, и есть правда.

Нино остановилась перед стеклянной, забранной алюминиевыми решётками дверью магазина и сосредоточилась, задумалась, что надо купить домой. Это было очень важно, потому что, когда уже оказывалась внутри магазина, она сразу всё забывала и в медленном отупении бродила вдоль прилавков, где под стеклом были разложены окорочка и рыбы без головы, замороженные голени и говяжьи хрящи.