Никуда - [11]

Так обморочно, в слиянии были и небыли, мы проехали из конца в конец некогда живой и полнокровной деревни. Добрались до последнего дома. Я, похоже, узнал его. По-всему, здесь должен был стоять дом моей тети Ходоски, бабушкиной сестры. Единственный дом в деревне, за забором которого росла сирень, белая и розово-фиолетовая. Весной, когда она цвела, вдохнув ее аромат, начинали петь соловьи. Отпелись, отпели и ее цвет. Какие-ника­кие жалкие кустики сирени устояли. Но и они дышали уже тленом. Сквозь усохшие, ломкие на взгляд даже издали, прутики с битым коростой и ржой листом. Выразительно светились ребра уже полусгнившего дома.

Выехали за околицу. Я не мог остановиться здесь даже на миг. Уперлись в пустошь. В белые, косами струящиеся на ветру пески. За этими дюнными песками, я знал, должна быть вересковая поляна, будто ковер-самолет, не с небес ли прилетевший, сел, высадил будущих анисовцев и повелел им здесь строиться, плодиться и пастись. Но, как я когда-то думал, вересковую поляну соткали на утеху анисовичской детворе, а значит и мне, шмели. Очень уж она была броская, гулкая и цветастая, как и сами шмели, что наполнили ее красками, цветом, медовым ароматом и немного своей уже потусторонней печалью неземных далей. Печалью и тоской по далям, полнящим и здешнего человека при борах, багульниках, трясинах и болотах. Именно они, шмели, в сговоре с пчелами, опять же, как я думал и думаю, сотворили миру чудо из чудес — слуцкие пояса.

За вересковой поляной редкозубые, гребеночные разбеги сосен, которыми лучисто позолочен каждый Божий день. Причесывается, проясняет хмуря­щееся спросонья небо, кучеряво укладывая облака и туманы. Когда седые боровые кудри дерев покачиваются, свиваются, может показаться, что среди них кто-то ходит, бегает, дышит.

Там, где краса неземная, там и вода живительная. Вода здесь есть, только живительная ли. Три небольшеньких озерца. Из бездны их незамутненных черных окон, окаймленных белым песком чуть ли не из глубин когда-то сги­нувшего в тартарары Геродотова моря, кажется, кто-то следит за нами. Дно при береге торфяное, — хотя торфяников вблизи и в помине нет,— густо поросшее сплетенной травой. Трава зыбкая, ступишь — качается, но держит нас, детей. Я боюсь этих озеричин с зелеными по краям копейками ряски, переходящих в золотые и серебряные копилки желтых и белых горлачиков. Они словно зрачки бездны, недоброго глаза вечности в непроглядной тусклости воды. Наверное, потому в той воде ничего и не водится. Ни вьюна, ни карасика. Не вьют гнезд утки, потому что вокруг голо. И мы с друзьями остерегаемся лезть в воду. Хотя и любим купаться, но сидим на берегу, смотрим, ждем, кто или что может вынырнуть из глубины, чьи, для кого и зачем эти глаза. Каждый из нас не прочь заглянуть в их мрак. Но что-то удерживает нас на песке. Насупленность воды не позволяет нам даже приблизиться к ней.

За вересковой долиной, озерцами, песками и хвойным перелеском я видел и иное жилье. Далекие и притягательные камышовые крыши неведомых мне домов. Думал про себя: неужели и за Анисовичами живут люди? — вечный интерес и вопрос детворы и взрослых полешуков. Однажды увидел и убедил­ся — живут. Высоко в небо тянулся дым и поблескивало пламя. Там горела видимая издали изба. Мне тогда и много позже хотелось сбегать и посмотреть на пожарище, как иные люди ставят вдали от нашей деревни дома. Живут и горят в них. Неужели совсем так, как у нас.

Еще одно не состоявшееся в детстве путешествие. Обморочно влекущая мечта. Как мало всем тогда нам было надо. Не сбылось, не случилось по при­чине моей рассудительности и догадливости: если и живут там люди, то это уже конец света. А я хотел в живую середину его, в продолжение. Однажды мы с бабушкой поехали в хвойник возле того поселения по дрова. Одолжили у соседа, который держал вола, ярмо. Запрягли нашу кормилицу-коровку и пое­хали. Что мы там насобирали, нарубили и привезли, уже не помню. А вот что корова занудилась, это в памяти. Недели две или три давала молоко с кровью. Бабушка молча плакала над подойником. Плакала и корова, отдавая молоко. Я решил, что за хвойником, в чужом селе, живет хворь. Потому мне и не дозво­лено туда. Расти надо еще и крепнуть. Вырос, окреп, возмужал. Дожился.

И сейчас меня как отворотило от вересковой поляны, шмелей, озерков, островков белого песка около них и невидимой уже за подросшим бором деревни. Может, ее уже нет. Пусть хоть что-то останется сокрытым, неизведанным. Неру­шимым. Может, хотя бы так сохранится в моей памяти, независимой от меня.

Мы развернулись и по былому, которое еще и быльем не поросло, молча, не прощаясь, поколесили назад. Хотя при этом я все же не был уверен, что колесили мы по моему прошлому, улицей, по которой я так споро когда-то бегал, парил, летал. На выезде из деревни я спросил у случайного, вроде как ниоткуда взявшегося, не из праха ли дотлевающих домов, человека:

— Не подскажете, где будут Анисовичи?

— А здесь и будут. Вы только что выехали из них.

Человек был призрачен, похож на изможденного, замусоленного колхоз­ным строем былого тракториста. Одним словом, здешний — тубылец. Только не нашего времени и века.