Никто не знает ночи. Рассказы - [24]

— В каждой женщине есть хотя бы малая частичка от этого всего, — продолжал записной любовник Феликс. — Мне еще ни разу не встретилась женщина, которая была бы неспособна предаваться любви в той или иной форме. Женщин по-настоящему холодных нет, есть лишь невротический страх, который на то и существует, чтобы с ним совладать, — сказал он, затягиваясь сигаретой. — Ну а зрелого мужчину более всего влечет к девственным, хрупким, невинным, нетронутым… — Он опять втянул дым и несколько раз пропустил его через дыхательное горло, прежде чем выдохнуть. — По естественному закону компенсации, уравновешивания, — продолжал он. — Что ж в том плохого? Красивая и естественная вещь, не так ли?

— Безусловно, — ответил Томас. — Пустяковый трогательно детский порок. Возврат к детству, как и вообще почти все, что именуют пороком. Кстати, каким термином обозначают это явление: регрессивное развитие или?…

— Психоаналитические бредни, — сказал Феликс. — Порочно лишь то, что во вред другим. Кто действительно виновен перед людьми, так это мечтатели…

Мечтатели? — подумал Томас, созерцая свой стакан. Мечтатели-кровосмесители! Он отхлебнул большой глоток горького пойла и вспомнил Дурной запах изо рта у демона-аналитика вместе с его словами: «Мечта брата о единении с сестрой, мечта сына о возвращении в лоно матери, мечта отца быть возрожденным в непорочном зачатии — из этих чистых мечтаний проистекают все грехи мира…» Он видел, как эти слова всплывает наверх воздушными пузырьками, а за круглым стеклом стакана он видел серую дымовую завесу, сквозь клубы которой проглядывали искаженные черты доктора Феликса, и уловил вдруг обрывок его речи: «…Увеличивать сумму наслаждений в этом мире и уменьшать сумму страданий — чего еще можно требовать от человека…», и одновременно он видел, как руки с маникюром вычерчивают в воздухе фигуры — параболы ненасытных развратных мечтаний. Но позади, по ту сторону этого вздорного пустословия и кривлянья, по-прежнему звучал совсем другой голос и вырисовывался некий черно-белый узор. Может, это давешний маленький пастор — или клоун — вернулся, чтобы снова завести свою неслышную монотонную литанию за этим зеркалом нереальности, или позади него есть что-то еще, что-то другое, тишина, две руки, которые?… Томас отставил стакан и взглянул на собственные руки. Ему почудилось… нет, все прошло, ничего уже нет. Но ему почудилось…

— Ты что, опять заснул? — неожиданно услышал он голос доктора Феликса.

— Нет, я не сплю.

— Как бы ты у меня совсем не свалился. Может, сделать тебе укол?

— Укол? — переспросил Томас. — Да нет, я не свалюсь. Я тебя слушаю. Так о каких ты говорил мечтах?

— Я говорю, лучше бы люди не впутывали в это свои мечты, пусть это будет просто то, что есть на самом деле: физико-механический акт. Вопрос техники — и больше ничего.

— Физико-механическая эротическая техника, — сказал Томас. — А не покажется ли это скучновато?

— Наоборот, — возразил доктор. — Скучно будет, как раз если приплетать к этому мечты. Тогда провал обеспечен. Если же сосредоточить внимание на физической стороне, обнаружится, что возможности для обоюдного наслаждения практически неисчерпаемы.

— Но физико-механический акт всегда одинаков, — сказал Томас.

— Он никогда не бывает одинаков. Его можно варьировать до бесконечности, по своему многообразию он превосходит все прочие физические и психические наслаждения, превосходит, если на то пошло, все виды искусства, вместе взятые, ибо он — сама квинтэссенция вкуса, аромата, цвета, звука, ритма. Все женщины — разные, и что ни женщина, то новое неповторимое сочетание этих элементов. — Он помолчал, улыбаясь своей многомудрой улыбкой. — И даже у одной женщины это сочетание может быть разным в разное время и в разных ситуациях, — сказал он и втянул сигаретный дым в легкие.

— Однако модель, — сказал Томас, поднося стакан ко рту, — физическая модель, развивается по собственным, присущим ей законам. Все действия, в основе которых лежат инстинкты, имеют тенденцию заштамповываться, превращаясь в застывший ритуал, где все образы носят одинаковый характер и все движения совершаются в заданных направлениях, подобно движениям шаров в бильярдной игре. Стоит только обнаружить шаблон, по которому строится модель, — он отпил из стакана и гадливо сморщился (неужели этот Габриэль не может?…), — как иллюзия наслаждения пропадет, начнутся вечные перепевы одного и того же. Волшебное восхождение на вершину горы превратится в сизифово карабканье с камнем, а совершенная кульминация — в антикульминацию, в свою совершенную противоположность. Обстоятельная подготовка, — он отхлебнул еще глоток, — долгое посвящение будет ощущаться как мучительная епитимья. Причастное вино приобретет вкус затхлой воды, просфора станет хрустеть на зубах, как песок, культовая тема будет отстукивать сама себя на механическом фортепьяно. Останется только смотреть, как опускаются и поднимаются клавиши — для этого пальцем шевельнуть не понадобится, — и слушать литанию из одних и тех же бессмысленных вопросов и ответов. И в конце концов, — он отпил еще глоток, — в конце концов вкус и аромат, цвет, звук и ритм сольются вместе и обратятся в одно и то же. Происходящее из одного и того же сводится к одному и тому же. Сам не заметишь, как окажешься заточенным в собственном аду, в ничтожном безопасном аду беспросветной скуки. Но как из него вырваться, если действуешь по принуждению? — продолжал он. — Как представить себе самую возможность чего-то иного, если настоящее — это всего лишь та часть будущего, которая уже содержится в прошлом?