Никто - [11]

— А ты ответил: Ошибаешься, Линос. Я хотел послать стрелу в дар Аполлону, пополнить его колчан, из которого он вынимает летучие стрелы, чтобы убивать ими на долгие месяцы белую зиму с ледяным дыханием. И ты ушел.

— Я не слышал вашего смеха.

— Потому что никто из нас не смеялся. Потом я искал тебя.

— Знаю. Помню.

— Говорить дальше?

— Ты нашел меня под вон тою смоковницей, я плакал.

— Я и тогда не засмеялся. Я стал рядышком на колени, краем хитона утер твои слезы и поцеловал тебя в губы.

— Помню.

— Мы были подростками, но мы понимали, что такое уважение. Признай, что мы хоть на минуту умели быть искренними.

— Признаю. Только не подтверждай этого повторением того поцелуя. Да я теперь и не плачу.

— Благодарю тебя.

— Поблагодари лучше свой огорченный вид.

Одиссей после паузы:

— Скажи, догадываешься ли ты, в какую сторону и к какой цели поплыл мой сын с товарищами?

— Только догадываюсь.

— Куда глаза глядят и без определенной цели?

— Можно сказать и так.

— То же самое ответила мне Евриклея.

— Твоя ключница — женщина умная.

— Она сообщила мне еще многое другое, достойное размышления.

— Ты непременно должен со мной поделиться?

— И хотел бы и не хотел бы.

— Надо выбрать что-то одно.

— Я уже выбрал. По крайней мере пока.

— Едучи куда глаза глядят, можно куда-то приехать, и даже не имея цели, можно порой ее достигнуть.

>(Когда после паузы Одиссей начинает говорить, Смейся-Плачь убирает ладони с лица и открывает глаза. Они у него очень грустные, но глядят внимательно.)

— А знаешь, Смейся-Плачь, я иногда завидую сыну.

— Только иногда?

— Минуты печальной зависти бывают у меня часто, и все они схожи.

— Обороняйся!

— Я так часто в жизни оборонялся!

— Нападая.

— Пусть так. Но не всегда.

— Твои побеги тоже были своего рода нападениями.

— Я стремился на Итаку. А до того — на троянскую войну. Теперь я порой чувствую себя беззащитным.

— Бессильным.

— Пожалуй. Беззащитным, бессильным…

— Навсегда?

>(Одиссей разражается хохотом.)

— Мужской силы я не утратил, успокойся.

— Насколько мне известно, я не женщина и не молоденький, хорошенький мальчик.

>(Одиссей после паузы.)

— Старик Евмей болен.

— Я его навещаю.

— А может, Ноемона?

— При случае.

— И как ты считаешь?

— Считаю, что он поправится.

— Евриклея говорит то же самое. У вас удивительно совпадают суждения и мнения.

— Не следует ли мне жениться на твоей ключнице? Шут и ключница — превосходная пара была бы. Как ты думаешь?

— Попроси ее руки.

— Требуется твое согласие.

>(Одиссей опять после паузы, как если бы ему трудно заговорить.)

— Евмей…

— Тревожится за тебя.

— Почему он сам не может мне этого сказать? Я же был у него.

— Верные слуги не показывают своей тревоги о персоне господина.

— Выходит, ты не был верным?

— Я твой шут. А верность и неверность шута — они тоже шутовские.

— Опять за свое?

— Ты сам того хотел.

— Извини.

— Можно считать, что ты спасен, если ты еще хочешь и умеешь просить извинения.

— Почему же Евмей тревожится за меня?

— Потому что, как я тебе сказал, он догадывается…

— Но если я не знаю, куда себя девать, как дальше жить?

>(Смейся-Плачь молчит.)

— Почти всю жизнь я это знал. Теперь не знаю. Не вижу будущего. Не вижу себя в будущем.

— Сперва так спрашивает мальчик, потом муж, перед которым ряд старческих лет.

— Вопрос — пустяк! Ответа не могу найти.

— Может быть, ты неправильно ставишь вопрос?

— Ты знаешь меня с детства. Сумеешь ли подсказать мне хоть один правильный вопрос?

— Прости, если я буду говорить цветистым слогом, но вопрос это как бы женское лоно, а ответ — мужское семя. Чтобы произошли роды, женщина должна быть плодовитой, а мужское семя живительным.

>(Одиссей смеется.)

— Ты что, хочешь меня сделать двуполым?

— А разве природа не двуполая? Войди в себя как в женщину и оплодотвори сам себя, как делает мужчина. Пустые игры — скажешь ты и будешь прав, если так скажешь. Смертельно важные игры — ответишь ты и будешь прав, если так ответишь. Конец. Точка. Теперь мне надо лишь просить у тебя прощения за то, что я изменил — не надолго, правда, но все же изменил — своему призванию. Но — господин приказал, слуга исполнил.

— Отдавай золотой ошейник!

— Он нужен для новой собаки?

— Сними его.

— О нет, господин! Не вели мне расстаться с любимой игрушкой.

— Я не шучу…

— А я не слышу.

>(Шут внезапно вскакивает и, ловко перекувырнувшись раз-другой, удаляется, забавно подпрыгивая.)

19. Сон Одиссея.

Синева. Сперва очень густая, но чем больше я к ней приближаюсь, тем она светлее, жиже, прозрачнее — цвет неба, уже насыщенного первыми тенями ночи, а за ним будто открываются гигантские занавеси, ворота, створки, и толща вод подступает к светлеющей его поверхности. Но все равно синева. И когда это постепенное прояснение на миг прекращается, из синевы — или не из нее — возникают двое юношей, как близнецы схожие, оба темноволосые и темноглазые, оба в одинаковых золотых доспехах, я узнаю доспехи Ахиллеса, но тут два меча и два щита. Телемах! — кричу я. Тот, к кому я обращаюсь, улыбается приветливой девичьей полуулыбкой Пенелопы и, слегка приподняв руку, указывает на стоящего рядом, говоря звучным голосом Телемаха: Вот он, Телемах. А мое имя Телегон, привет тебе, отец. — Привет, отец, — повторяет Телемах. — Разве ты не знаешь, что мы близнецы, дети одного отца и одной матери? — Онемев, я не знаю, что сказать. Наконец неуверенно спрашиваю: Ваша мать Пенелопа? — Оба разражаются смехом, одинаково по-девичьи звонким и слегка задорным. Меня же охватывает страх, мне вдруг кажется, что оба они на шаг попятились, а синева вокруг них потемнела. Ну да! — кричу я. — Ваша мать Цирцея! Моя возлюбленная волшебница Цирцея! — Ты сказал, — промолвили оба в один голос. Где она? — спрашиваю. — Ждет тебя, — отвечают оба, также в один голос. Тогда я кричу: Ведите меня к матери-любовнице! — И что же я вижу? Что вижу? Небесный облик, божественную мечту. Те же, что некогда, прелестные четыре девушки в одеяниях прозрачных, как крылья стрекоз, заняты приготовлениями к пиршеству: одна накрывает кресла пурпурными ковриками, вторая придвигает богато инкрустированные столики, третья наливает в серебряную амфору темное, крепкое прамнейское вино, последняя же разжигает огонь под треножником, чтобы согреть гостям воду для омовения. Двое юношей, сияющими лицами подобные Гермесу, стоят рядом со мною справа и слева. А вот и мать-любовница спускается с высоты, словно на облаке или в колеснице богов…