Никшина оплошность - [2]

— Ах, чудаки вы, ругатели! — восхищался он и кургузыми, шаршавыми пальцами неумело крутил папиросу. Махорка у него сыпалась, бумага разлезалась, он яростно зализывал, заклеивал ее языком. Кой-как управился.

— Ну, — говорит, — теперь пожалуйте мне, ребята, огонька, а затем шагайте вы себе по партизанскому вашему делу с богом...

Дали ему огня. И когда он закурил, его повернули за плечи, толкнули в спину и с хохотом сказали:

— А ты, пьяница, катись теперь по пьяному своему делу и знай помалкивай...

— Ладно, ладно, — смеялся Никша.

Пошел Никша обратно. Шел и оглядывался. Сначала видел тех трех с ружьями и ухмылялся им.

Потом, когда отгородили их тальники, он ухмылялся сам с собою. Так, ухмыляясь и беспутно дымя крученкой, брел Никша и удивлялся своей сообразительности.

— Вот, — втолковывал Никша встречным березкам, высокой траве и даже пенькам тупоголовым, — вот Никон Палыч какой мозговитый! Сразу смекнул: партизаны. Ни единого слова не сказал, а как отрезал: красные... Хе-хе...

Закашлялся Никша от смеха, выплюнул крошечный окурок, губы вытер шершавой ладонью. И почувствовал он усталость в ногах, а в голове круженье.

Солнце покатилось с полудня. Жгло оно жестоко. От земли шел ядреный густой дух. Короткие тени лежали истомно и тяжко.

Никша подумал, поскреб в лохмах своих, выбрал тенистое местечко и прилег. И, прилегши, задремал Никша, смореный самогоном, жарким днем и долгою дорогой.

5.

В бок что-то ударило. Никша сонно отмахнулся и невнятно забормотал. Но удар повторился сильнее. В бок садануло крепче. Никша разодрал сонные глаза и увидел: наклоняется над ним рыжий человек с винтовкой в руках, прикладом уперся в Никшин бок и матерно ругается:

— Подымайся, лешай! Слышь, протри гляделки-то!

Поднялся Никша на ноги, сморщился обиженно:

— О, будь вы прокляты. Это чо-жа такое — опять партизаны?..

Рыжий тяжело положил руку на Никшино плечо и переспросил:

— Ты рази встречал партизан?

— Да как-жа, милый человек! — обрадовался Никша: — они меня табачком угостили, о том, другом разговор вели. Вопче — устретился я с имя...

Рыжий снял свою руку с Никшиного плеча.

— Пойдем! — сказал он.

— Куды? — полюбопытствовал Никша.

— Помалкивай... Увидишь.

Никша осел. Тяжело было передвигать ноги. Во рту было кисло, долила жажда.

— Ты где видел красных... наших? — спросил на-ходу рыжий.

— В сосняке... за калтусиной.

— Много их?

— Много-ль?.. Кто их знает? Я-то видел трех, кажись. А там, видать, ешшо...

Рыжий снова замолчал. А тем временем вошли в осинник. Куда-то свернули, продрались сквозь чащу и вышли на поляну. А на поляне людно, полеживают люди вооруженные, небольшой дымок курится.

Подвел рыжий Никшу к какому-то, видать, главному. И слышит Никша, холодея от страха:

— Вот, ваше благородье, сведения имеются.

Глядит Никша на главного, а у того погоны поблескивают, портупея через плечо, осанка офицерская. Батюшки! Какую же ты, Никша, промашку дал, белых за партизан принял, своих с чужими спутал.

Офицер наморщил лоб:

— Ну-ка ты, сукин сын, рассказывай, что знаешь. И без всякого запирательства...

Стал Никша вертеться, юлить. Хмель с него соскочил, как с облупленного. Смятенье вползло в него, тоска.

Но хитрость Никше не помогла: видно, похитрей его нашлись.

— Ничего я не знаю, господа военные, — взмолился он. А рыжий тут как тут:

— Врет он, ваше благородье. Он мне, как я разбудил его, все сразу выложил. Запирается он теперь, ваше благородье.

Прижали Никшу. Слаб человек — все рассказал он. Даже про то, как руду метал Акентию Васильичу, как самогонкой угостился, как с дороги сбился.

Когда выпотрошили всего Никшу, главный всполошился:

— Это, значит, выходит, что нас отрезать от подпоручика Власова собираются... Что же он-то думает?..

Собрал он своих подручных. Заговорили, засовещались.

Никшу отогнали в сторону и сказали ему:

— Ты, челдон, сиди тут, да не рыпайся...

6.

Сидел Никша и не рыпался.

А военные люди собрались на поляне. Налезло их откуда-то много. Пошло между ними волненье. Видно, готовятся к чему-то, стягиваются, выслушивают что-то от подручных главного, с оружием своим возятся.

Притих Никша. Сосет у него под ложечкой, да не похмелье, — не до похмелья тут! — ворочается у него на сердце тяжелое: «эх, подвел по пьяной лавочке партизан!»

Глядит Никша по сторонам — как бы улизнуть. Да не улизнешь — хоть и суетятся военные со своей какой-то заботой, а Никшу не забывают, к Никше глаз приставлен, а у глаза винтовочка между колен.

Потянулись военные с поляны. Опустела она. Остались Никша да караульщик его.

Караульщик пождал, пока все с поляны уйдут, а потом Никшу наставляет:

— Вот ты, обормот, теперь на мое попеченье оставлен. И заруби себе на картошке своей: ежели уползать вздумаешь, влеплю я тебе по мягкому месту всю, значит, обойму... И больше ничего!..

Хмыкнул Никша:

— Чудак ты, милый человек. Какой мне резон шкуру свою портить... У меня шкура не купленная... Хе!..

— То-то.

Караульщик добыл свой табак, устроил себе курево, задымил. Никша завистливо глядел на него и ждал. И когда караульщик докурил свою папироску, Никша протянул руку.

— Не бросай, земляк. Шибко курить охота.

Караульщик отдал ему окурок и засмеялся: