Никотиновая баллада - [25]

— Твоя картина, она такая странная, на ней не я, но тот, кем я хотел бы быть — но не удалось. Сломался, скатился… В нем, в том 'я', есть сила, есть мужество. Твоя картина мне словно ножом по горлу — откуда, как ты узнала?.. Вся моя жизнь — одно вонючее болото: наркотики, алкоголь, блядство… Я не могу уснуть, если не обдолбаюсь, не могу думать, жить, дышать на чистую голову. Позволь мне остаться у тебя! Подари мне шанс начать все сначала…

Мне было и противно, и жалко его. Он был так слаб, так ничтожен, так болен… Но я не смогла бы ему помочь. Ничем. Да и не хотела, честно говоря.

— Уходи. Я не могу помочь тебе. А тратить силы на пустые попытки вытащить тебя из болота, в которое ты сам себя засадил по маковку — не хочу. К тому же это спорный вопрос: кто из нас двоих барахтается в большем дерьме. Ты пьян, Гаврик. Иди домой, проспись, а потом сам налаживай свою жизнь. Пытаться изменить другого человека — все равно, что помогать лезть в замочную скважину. Можно либо вынести дверь на хрен — а у меня на это нет ни сил, ни желания — либо не стоит даже браться.

— А ты, оказывается, жестокая девочка, Натуссь, — он отстранился и расцепил руки.

— Я вообще редкостная тварь. Но, знаешь, мне абсолютно наплевать, что ты по этому поводу думаешь.

— Может, разрешишь хотя бы остаться на ночь? Ведь ты же рисовала меня — значит, чем-то я тебя зацепил. На улице холод собачий, а возвращаться в свой вонючий притон… Праздник все ж таки.

— Уходи сейчас! И не обольщайся — я рисовала не тебя.

Я развернулась и ушла в ванную смывать косметику. Из зеркала на меня воззрилась тварь. Загнанная в угол, израненная окружающим миром и старающаяся побольнее укусить в ответ этот самый мир. Мне было противно и тошно смотреть этой твари в глаза. Было стыдно, что у нее мое лицо и мои рыжие волосы.

Я включила холодную воду и опустила ладони под струю. Вода, вода, смой мою горечь, унеси с собой мою злобу, хотя бы ненадолго, хотя бы на полдня… Освободи меня — дай мне дышать, думать, жить — без них, без четырех проклятых лиц, плоских, ухмыляющихся… за чьими щелочками глаз нет душ, но только ад, ад, ад…

Ну почему, почему не звонит Дар? Почему не дается мне покой и освобождение?.. Почему даже на Мика я уже не могу опереться, не могу спрятаться за его смехом, его подколками, его болтовней?..

За день до моего семнадцатилетия, в последний день моей детдомовской жизни туда вернулась вся четверка. Они давно уже выросли и обитали в других местах, но тут отчего-то синхронно соскучились по 'родным' стенам.

Мне никто ничего не дарил на прощанье, как было принято обычно. Когда я собрала вещи, директриса протянула мне паспорт и аттестат и сухо пожелала найти достойную работу и избавиться от многочисленных пороков. Я ничего не ответила: слов благодарности, естественно, не было, а язвить в столь радостный день не хотелось.

Золотой медали мне не досталось — Жабка не простила угроз, связанных с изнасилованием, и дала соответствующую установку учителям. Но даже это меня не слишком расстраивало: троек в аттестате не было, а главное — имелись знания, и я не сомневалась, что без труда поступлю на журфак или юридический. (Откуда было знать глупой детдомовской девочке, что знания не главное и смешно штурмовать престижный вуз без внушительной пачки купюр.)

Я направилась к выходу, сжимая в счастливой потной ладони ключи от комнаты в коммуналке — своей личной комнаты! И тут ко мне бросился Глеб с самой лучезарной из своих лживых улыбок. На нем был новенький модный прикид, стильно подстриженные мелированные волосы скрашивали убогость физиономии.

— Сестренка! Мы ведь все здесь братья и сестры, у нас никого нет ближе друг друга. Забудем старое! Я купил тачку на днях, позволь мне помочь тебе перевезти вещи в твое новое жилье. Нет-нет, не стоит отказываться из-за своей природной скромности!.. Я думаю, моя доброта мне окупится — ведь, как сказал один великий человек, поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой!

Он обнял меня по-братски, и Жабка даже прослезилась от трогательности этой картины. Не дожидаясь моей реакции, Глеб потянул меня к выходу, продолжая обнимать с такой силой, что я едва дышала. Остальная троица подхватила мои вещи и устремилась следом. Пока мы шли к машине — слева Глеб, справа Пиявка с Зубом, сзади пыхтел Медведь, дыша мне в затылок — я пребывала в оцепенении. Я могла бы попытаться вырваться или закричать — если б не ужас, который называют животным. Честно говоря, не знаю, как я не обмочилась за те двадцать шагов, что мы прошли к тонированной 'девятке', припаркованной у обочины.

Меня бесцеремонно впихнули на заднее сиденье. Зуб устроился рядом с водителем. Машина тронулась.

— Да не трясись ты так: никто тебя трахать не собирается! — хохотнул Пиявка, с садистским азартом выкручивая мне локоть.

Он совсем не вырос — выросли только черты лица: выпяченные губы, бараньи глаза, блестящий громоздкий нос. Не то что Медведь, превратившийся в глыбу, занимавшую полмашины, по-прежнему молчаливый и едва шевелящийся.

— Тогда зачем вам все это надо? — Я пыталась заставить свои зубы прекратить предательский перестук. — Я ведь больше не буду мозолить вам глаза. Неужели нет никаких занятий поинтереснее, чем отравлять мне жизнь? Отпустите меня, дайте хоть попробовать наладить собственную жизнь!..