Николай Островский - [8]

— Мне это как раз и надо! — сказал Николай. — Уж я там с ними поговорю! Курносого мой рассказ определенно захватил. С того же начну и с остальными.

К сожалению, здоровье не позволило Николаю осуществить его план. Сходить на «хазу» он не смог. Но однажды поздно вечером в доме у нас появился мальчик лет восьми-десяти. С ним был его спутник: большая собака. Оба, голодные, грязные, худые, забитые, смотрели исподлобья, боялись, что их прогонят. Лохмотья едва прикрывали худенькое тельце мальчика. Он беспрерывно дергал плечами, так как одежда была полна насекомых.

Николай нашел мальчика на улице, в подворотне, где тот прятался вместе со своим четвероногим другом, и привел в дом. Попросил мою мать накормить мальчика и оставить его до утра. Мы начали готовить гостю ванну. И когда он, чистенький, хотя и одетый в платье с чужого плеча, сел за стол, — как изменилось его лицо! Появилась чудесная, немного застенчивая детская улыбка, повеселели глазенки. Всем нам было весело и радостно. Николай не сводил глаз с преобразившегося ребенка.

Мальчик прожил у нас неделю. За это время Островский выхлопотал ему место в детском доме.

Как-то поздно вечером, вернувшись домой, я увидела, что Николай не спит. Спросила:

— Что это ты полуночничаешь?

Он смущенно улыбнулся:

— Извини, пожалуйста, Рая, но знаешь, я завтра уезжаю в Харьков. Попробую найти там работу.

Я растерялась и не знала, что сказать.

— Завтра утром нам, быть может, не удастся перекинуться словом, так я решил теперь напомнить о том, что у тебя есть желание вырваться… ты помнишь?

— Помню.

— Ну а силы мы найдем вместе. Сейчас темно, и я не вижу твоего лица, жалко, мне хотелось бы знать, что оно выражает.

— Вот и хорошо, что не видишь…

Утром я проводила его к поезду. Садясь в вагон, он сказал:

— Знаешь, Рая, я как-то очень глупо волнуюсь, как школьник перед экзаменом. Я бы, наверное, не стал волноваться, если бы от меня все зависело, уж я бы своих зорких экзаменаторов обставил, но вот, — он показал на ноги, — им разве прикажешь?

…В Харькове Николай пробыл недолго. Подходящей работы найти не удалось, и он отправился в Москву к своему другу Марте Яновне Пуринь.

Марта Пуринь и ее подруга Надя Петерсон жили в Гусятниковом переулке, ныне Большевистский, в доме на третьем этаже. С трудом передвигая костыли, Николай добрался до квартиры.

У Марты была большая библиотека. Оставаясь один, Николай целые дни проводил за чтением. Но все чаще и чаще приходилось откладывать книгу: участились головные боли — сказывалось ранение в голову. Кроме того, от постоянного чтения воспалялись глаза. С нетерпением Николай ждал вечера, а с ним и друзей. И когда комната заполнялась людьми, человеческими голосами, становилось веселее. У Марты собирались товарищи-партийцы. Николай был самый младший. Старшие товарищи рассказывали о новостях. Николай оживал: ведь в Новороссийске он был оторван от партийной работы. А здесь, в кругу близких ему по духу товарищей, как бы возвращалось то время, когда он, молодой, здоровый, неутомимый, комсомолил, сплачивал молодежь в Берездове, в Изяславе… Все казалось временным: и болезнь, и костыли, и инвалидность.

«В Москве же я отдохнул в первый раз за всю свою жизнь. Был в кругу родных ребят — друзей, набросился на книги и все новинки…»[5] — писал он медсестре А. П. Давыдовой, которую знал по Харьковскому медико-механическому институту.

А здоровье все ухудшалось.

В конце сентября — телеграмма. Коля сообщал, что выезжает из Москвы скорым. Просил встретить.

Николай снова у нас. С большим трудом ходит при помощи костылей. Много говорит о работе, о товарищах, о том, что к нему несправедливо относятся, маринуя на «отдыхе». Он не старается скрыть досаду и огорчение, но это не глубокая, прорвавшаяся в минуту откровенности горечь, а просто вспышка — начинает сердиться, ругает костыли, инвалидность и «несознательных» товарищей.

Все это бросилось мне в глаза в первый же день его приезда.

На следующее утро я нашла Николая заметно взволнованным. Спросила о здоровье. Он махнул рукой.

— Здоровье чепуха. Замечательное здоровье… Я иду сейчас в горком партии. Необходимо встать на учет!..

Вернулся очень грустный. На всю жизнь запомнился мне тот вечер. Николай молча вошел в дом, разделся и сел у стола. Долго ни с кем не разговаривал.

Я сильно встревожилась. Обыкновенно он возвращался хоть усталый, но бодрый, и рассказам не было конца. Шутил, смеялся и нас заражал своим оптимизмом.

Когда молчание стало невыносимым, я спросила:

— Что случилось?

— Ужасного ничего. Просто надоели мне ноги, которые отказываются служить, надоела пенсионная книжка, которая залежалась в кармане и жжет огнем, надоели одни и те же слова товарищей: отдохни, подлечись.

И он с печалью закончил:

— Как люди не могут понять простой вещи, что у меня в груди бьется сердце, которому только двадцать два года!!

Дня три после этого Николай был неразговорчив. Часто морщился от боли. Чувствовалось, что в душе у него произошел перелом. Я с тревогой наблюдала за ним. Вскоре между нами произошел разговор, который усилил мое беспокойство.

Как-то после вечернего чая я зашла в кухню. Николай сидел у стола и, казалось, чем-то был занят. Подойдя поближе, я увидела, что он чистит браунинг. Перед ним лежали густо промасленные части. Продев тонкую тряпочку между кольцами какой-то пружинки, Николай старательно ее протирал.