Николай Островский - [4]

Переворачиваю первую страницу. Дата, затем, конечно, не совсем точно, но в основном следующее: «Вот Квасман опять в больнице. Здоровье Квасмана невеселое. Доктор Лобанский говорит: это от сердца, а по-моему, Лобанский дурак». Следующий день: «Здоровье Квасмана получшало. Доктор Лобанский прописал добавочно два яйца в день. Он все-таки башковитый». Перелистал я десяток страниц. «Здоровье Квасмана хорошее. Вчера выписался из больницы. За завтраком попалось тухлое яйцо. Съел с большим удовольствием. С малых лет люблю тухлые яйца. А больные — дураки; ничего не понимают…» И дальше опять: «Здоровье Квасмана ухудшается. Сердце опять дало перестук. Должно быть, скоро в больницу». Я спросил: «Что же, папаша, в предыдущих 26 книгах то же самое написано?» Он серьезно ответил: «Поскольку мумуары про Квасмана, значит, все то же. Двадцать три года пишу!» — «Продай, папаша, все книги!» — пошутил я. «Тю-тю-тю… не на такого напал. Один здесь аж двести рублей предлагал, а я знаю, что они стоят. Ого-го!»

Мы смеялись, слушая Николая.

Я подумала: «Как рассказывает живо…»

Много лет спустя, когда уже выявился в Николае художник, наделенный острой наблюдательностью и мягким юмором, я вспомнила эту сочиненную им устную новеллу о Квасмане.

Первый вечер, который Николай провел в кругу нашей семьи, в низкой уютной кухоньке, прошел незаметно. За рассказами, шутками Николая мы и забыли, что он болен и нуждается в покое.

Однако было уже поздно. На улице свистело: поднялся знаменитый новороссийский ветер. Застекленная веранда тихонько звенела разбитыми кое-где стеклами. Самовар, давно уже потухший, вдруг пискнул и затянул тонкую песню.

Мама сердито посмотрела на него и заткнула трубу колпачком:

— Чтоб тебя, распелся!

Николай удивленно поднял брови.

Заметив это движение, Леля улыбнулась и объяснила:

— Есть такая плохая примета: когда самовар замолчит, а потом вдруг тоненько запоет.

Николай рассмеялся:

— Вот среди стариков солдат ходит примета, что если на фронте трое прикурят от одной спички, то того, кто прикурил третьим, непременно убьют. А у нас со спичками на фронте было скверно — не хватало. Так я, чтоб доказать старикам нелепость приметы, перед самыми боями по нескольку раз прикуривал третьим. И разубедил.

Тогда, по этой реплике, я не представила себе всего того, что пережил уже этот двадцатидвухлетний человек.

…Николай посмотрел на дверь, ведущую на веранду, прислушался к ветру и начинавшему барабанить в стекла дождю, резко встал и в ту же секунду опустился обратно на стул. Глаза его потускнели, лоб сделался влажным и совершенно белым, отчего черные крупные брови выделились еще контрастнее.

Он вытянул обе ноги, провел правой рукой по коленям и задумчиво произнес:

— Да-а.

Потом усмехнулся и кивком головы показал на ноги:

— Выдают, проклятые. Ныли бы как-нибудь тихонечко. Приехал бы в Харьков, сказал бы ребятам: ну вот, совершенно здоров, давайте работу! А так, начнешь врать, а тебя как обухом по голове к земле пригнет — не надуешь. Опять работу не дадут…

Осторожно, держась за край стола, поднялся, шагнул несколько раз по кухоньке, облегченно вздохнул и, вытирая платком лоб, медленно пошел в комнату.

Первое время он выходил к столу. Шутил:

— Аппетит у меня плохой, может быть, в компании он будет лучше? Может быть, глядя на Раю, я заражусь ее аппетитом, а значит, и ее здоровьем.

Он действительно ел очень мало. Врачи рекомендовали ему по утрам выпивать по два свежих сырых яйца. Нам это не доставляло хлопот, так как куры у нас были. Но Николай стал отказываться, долго пришлось уговаривать его. Наконец согласился:

— Хорошо. Буду пить. Только одно условие. Готовить это блюдо будет Рая.

Все засмеялись и взглянули на меня. Я покраснела: честно признаться, я в те первые недели боялась, даже избегала Николая. Согласилась, понимая, что мой отказ его обидит.

Уже тогда болезнь ограничивала у него движения рук. Поэтому во время еды ему нужна была посторонняя помощь. Особенно когда он ел эти сырые яйца. Первое время он вообще кривился от такого блюда, но затем привык.

Как-то в воскресенье после завтрака он вышел во двор. Было тепло. Попросил стул, сел погреться на солнышке. Подошли мама и сестра с сынишкой. Разговорились.

Я мыла полы в комнатах.

Окончив работу, подошла к ним и незаметно стала в стороне. Николай посмотрел на меня и, обращаясь к маме, сказал:

— Люба, посмотри на свою дочку, какая она у тебя красивая!

Этого было достаточно. Я тут же ушла. Несколько дней не разговаривала с Николаем. Потом «помирились». Он сказал:

— Так вот ты какая! Ну а за что же ты на меня обиделась? Я вот и до сих пор не знаю причины. И метод-то какой выбрала — молчать! Лучше выложила бы всю обиду сразу, чем без объяснений дуться. Я вот так, молча, не могу, это для меня самое тяжелое. Впредь ты не поступай со мной так. Лучше изругай, избей, но не молчи! В разговоре ведь всегда можно найти общий язык!

Так понемногу я узнавала его.

Как-то утром, после завтрака, он попросил приготовить ему горячей воды, бритву и мыло. Я подала. После бритья он хотел убрать за собой. Ему это было трудно, я предложила свои услуги.