Николай Некрасов - [25]

На первый взгляд результаты деятельности Некрасова по обретению своего места в литературе в 1838–1839 годах выглядят впечатляюще. Он напечатал в столичных изданиях, считавшихся серьезными, восемь стихотворений, а значит, уже имел право носить звание поэта в, так сказать, профессиональном значении этого слова[16]. Некрасов получил покровительство знаменитого и влиятельного литератора, обзавелся знакомствами, стал вхож в редакции журналов, даже получил «своего» заинтересованного критика в лице Федора Николаевича Менцова, в седьмом номере «Журнала Министерства народного просвещения» за 1839 год назвавшего его стихотворения произведениями «не первоклассного, но весьма замечательного дарования».

На деле за всем этим крылось настоящее поражение. Ничто из достигнутого не приносило не только богатства, но и просто средств к существованию. Обретенный покровитель Полевой сам обретался в нужде и не мог указать пути к богатству. Никаких вельмож-меценатов, стремившихся осыпать золотом молодого поэта за его гениальность или готовность прославить их своей лирой, не было видно. В Николаевскую эпоху институт покровительства искусству был разрушен, аристократия утратила интерес к литературе и не испытывала большого желания быть прославленной в каком-либо журнале. Знаменитый баснословно щедрый книгоиздатель Смирдин сам испытывал материальные трудности и даже Полевому уже не мог платить былые гонорары. Жить же только на заработки от поэзии такого типа, который культивировал Некрасов, было нельзя. Практически все те поэты, стихами которых он упивался в Ярославле, читая «Библиотеку для чтения», включая блистательного и сверхпопулярного Бенедиктова, зарабатывали на жизнь вполне прозаически, на государственной службе, усердно делая карьеру.

К сожалению, эту простую правду литературной жизни Некрасов узнал на собственном опыте. Неизвестно, сколько платили ему те журналы, в которых он печатался в эти годы; очень вероятно, что не платили вовсе, но если и платили, то сущие гроши. Ни в какое учебное заведение, которое могло бы предложить ему стипендию, хотя бы незначительную, он не поступил. Петербург — дорогой город, даже если, экономя на извозчиках, ходить пешком. Привезенные из Ярославля деньги быстро кончились, причем в самое неподходящее время — поздней осенью, которая в Петербурге особенно неприветлива к нерасчетливым приезжим. Сохранилось несколько записей рассказов Некрасова об этом едва ли не самом драматическом периоде его жизни. Наиболее выразительный и подробный звучит так:

«Задолжал я солдату на Разъезжей 45 рублей. Стоял я у него в деревянном флигельке. Голод, холод, а тут еще горячка. Жильцы посылали меня ко всем чертям. Однако я выздоровел, но жить было нечем, а солдат пристает с деньгами. Я кое-как отделываюсь, говорю, что пришлют. Раз он приходит ко мне и начинает ласково: «Напишите, что вы мне должны 45 руб., а в залог оставляйте свои вещи». Я был рад и сейчас же удовлетворил его просьбу. Ну, думаю себе, гора с плеч долой. Отправляюсь к приятелю на Петербургскую сторону и сижу до позднего вечера. Возвращаюсь домой вдоволь наговорившись и совершенно уверенный в том, что солдат меня не скоро теперь потревожит. Дворник пропустил меня с какой-то улыбочкой: извольте мол, попробуйте итти. Подошел я к флигельку и стучусь. «Кто вы?» — спрашивает солдат. — «Постоялец ваш, Некрасов», — отвечаю. — «Наши постояльцы все дома», — говорит. «Как, говорю, все дома: я только что пришел!» — «Напрасно, говорит, беспокоились: вы ведь от квартиры отказались, а вещи в залог оставили…»

Что было делать? Пробовал бедняга браниться, кричать — ничто не помогло, солдат остался непреклонен. Была осень, скверная, холодная осень, пронизывающая до костей. Некрасов ходил по улицам, устал страшно и присел на лесенке одного магазина; на нем были дрянная шинелишка и саржевые панталоны. Горе так проняло его, что он закрыл лицо руками и плакал. Вдруг слышит шаги. Смотрит — нищий с мальчиком. «Подайте Христа ради», — протянул мальчик, обращаясь к Некрасову. Старик толкнул мальчика: «Что ты? не видишь разве, он сам к утру окоченеет».

— Чего ты здесь? — спросил нищий.

— Ничего.

— Ничего, ишь гордый! Приюту нет, видно. Пойдем с нами.

— Не пойду. Оставьте меня.

— Ну, не ломайся. Окоченеешь, говорю. Пойдем, не бойся, не обидим.

Делать нечего — пошел. Пришли они в 17-ю линию Васильевского острова. Теперь этого места не узнать, всё застроено. А тогда был один деревянный домишко с забором и кругом пустырь. Вошли они в большую комнату, полную нищими, бабами и детьми. В одном углу играли в карты. Старик подвел его к играющим.

— Вот грамотный, а приютиться некуда. Дайте ему водки, иззяб весь.

Некрасов выпил полрюмки. Одна старуха постлала ему постель, подложила под голову подушечку. Крепко уснул, а когда проснулся, в комнате никого не было, кроме старухи».

Этот случай, конечно, был тяжело пережит молодым человеком, однако всё-таки остался эпизодом. На дно жизни Некрасов не опустился. Для этого не было по-настоящему серьезных причин. Литература в то время давала возможность не умереть с голоду, конечно, при отказе от амбиций и готовности много работать и писать при этом по-другому и о другом, в непрестижных жанрах. Переводы, переделки, рецензии, заметки и другая литературная продукция пользовались спросом благодаря росту популярности журналов, характерному как раз для тех лет, когда Некрасов явился в Петербург. Он хотел вступить в литературный мир, в котором богатые меценаты осыпают золотом воспевающих их поэтов, представляющих собой братство избранных сынов гармонии. В реальности ему пришлось познать другую сторону, изнанку литературной жизни, напоминающую толкучий рынок, где способные к литературным занятиям люди всех возрастов и сословий пытаются продать издателям и редакторам свою продукцию. Некрасов был вынужден адаптироваться к рыночным условиям.