Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта - [65]
Для красавца-полуфранцуза Дмитрия Григоровича французский язык был родным, и к тому же он обладал талантом комически рассказывать разные бывалые и небывалые, но добрые сцены о каждом своем знакомом. Однако, приглашенный писать в соавторстве «Три страны света», он явил полную бездарность, положительно не мог ничего придумать. Мало того, он оказался невоспитан и бесцеремонен. Никому не сказав ни слова, с бухты-барахты, сюрпризно привез на дачу к Панаевым Александра Дюма и с ним еще несколько неизвестных французов. Правда, Григорович утверждал, что визит знаменитого писателя состоялся по предварительной договоренности и сам он только желал сделать приятное обеим сторонам.
Панаева красочно расписала, как «Дюма несколько раз потом, и также сюрпризом, являлся на дачу в сопровождении нескольких спутников, – однажды привез их целых семерых, – и без церемонии остался ночевать, поставив, таким образом, в трагическое положение хозяев дома, не знавших, чем накормить и где уложить эту непрошеную ватагу…». «Подумаешь, что здесь речь идет не о цивилизованном, умном французе, в совершенстве знакомом с условиями приличия, а о каком-то диком башибузуке из Адрианополя», – возмущался Григорович.
Д.В. Григорович. Художник И.Н. Крамской
Дюма тоже хорош. Авдотья Яковлевна не без юмора рассказывала, как пыталась отвадить навязчивого французского литератора: «Я нарочно сделала для Дюма такой обед, что была в полном убеждении, что, по крайней мере, на неделю избавлюсь от его посещений. Я накормил его щами, пирогом с кашей и рыбой, поросенком с хреном, утками, свежепросольным огурцами, жареными грибами и сладким слоеным пирогом с вареньем и упрашивала поесть побольше. Дюма обрадовал меня, говоря после обеда, что у него сильна жажда, и выпил много сельтерской воды с коньяком. Но напрасно я надеялась: через три дня Дюма явился как ни в чем ни бывало, …съедал по две тарелки ботвиньи с свежепросольной рыбой. Я думаю, что желудок Дюма мог бы переварить мухоморы».
Павел Васильевич Анненков отличался добротой и благожелательностью; на своем литературном пути он был образцом честного писателя, выше всего дорожившего литературой. Друзья по-доброму подшучивали над его известными слабостями: чревоугодием и охотой попировать за чужой счет. Посмеивались также и над сложностью его текстов, часто не всем понятных. Тургенев сравнивал манеру письма Анненкова с действиями человека, который, желая почесать за ухом, просовывает руку под колено: «…И в критике своей загадки неразрешимые дает…» Но Авдотья Яковлевна видела в добродушном Анненкове другое: в нем «была одна замечательная черта: в спорах о чем бы то ни было нельзя было никак понять, с кем он согласен из авторитетных лиц; он поддакивал то одному, то другому, и если с кем находился глаз на глаз, то оказывалось, что он разделяет мнение собеседника. В кружке Белинского он никогда не высказывал своих мнений, а лишь поддакивал авторитетным личностям; с остальным же обходился как-то начальнически, говорил деловым тоном, но чуть только человек начинал приобретать известность в литературе, Анненков тотчас же делался его другом. Он имел обеспеченное состояние, не служил, но был очень расчетлив. Белинский говорил: «Я желал бы иметь в своем характере… расчетливость Анненкова, которому, если попадет грош в руку, то он его не выпустит, да еще из этого гроша сделает алтын».
П.В. Анненков. Гравюра XIX в.
За Дружининым, одним из наиболее блестящих критиков 50—60-х годов XIX века, прочно закрепилось прозвище «денди», подчеркивавшее умение владеть собой, быть аккуратным, стильным, точным, отстраненно-сдержанным, достойным преемником и продолжателем традиции П.Я. Чаадаева. «Одно время он прожил у нас на квартире более месяца и нам можно было хорошо узнать его характер, – рассказывает Панаева. – Дружинин был всегда ровен, никогда не горячился в разговоре, относился ко всему довольно индифферентно, скучал, если завязывался при нем продолжительный разговор о политике и об общественных вопросах». Его подчеркнутый аристократизм рассказчица воспринимала враждебно. Ее раздражало даже то, что «женщин он почему-то называл дамами». Дружинину принято приписывать мысль об основании Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым – Литературного фонда. Авдотья Яковлевна это отрицает: именно он «особенно подсмеивался над этим проектом», который зародился в голове одного из ее хороших знакомых. Но не прошло и года, как Дружинин осуществил его. На обеде, данном по этому поводу, провозглашались тосты и хвалебные спичи Дружинину, и он даже «не упомянул, что заимствовал эту мысль у человека, который в это время уже был в Сибири». «Вероятно, – иронизирует Панаева, – позабыл, за давностью времени».
Подозрения в присвоении ею и Некрасовым огаревского капитала она отметает очень просто: «Огаревы жили врозь уже два года. М.Л. прислала мне доверенность для взыскания с ее мужа по векселю 100 тысяч рублей. Я не хотела брать эту доверенность, но литературные друзья Огарева убеждали меня не отказываться. Огарев так был безалаберен, что наделал уже долгов и нарочно сам приехал в Петербург, чтобы упросить меня взять доверенность; он при свидетелях – Тургеневе, Анненкове, В.П. Боткине – дал честное слово, что уплатит по векселю. Свидетели не могли не знать, что у Огаревой не было никаких капиталов, потому что при них я упрашивала ее мужа послать ей хотя сколько-нибудь денег за границу». И простодушное резюме: «После смерти у Огаревой не осталось никаких денег, следовательно, Некрасов и не мог их проиграть».
