Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта - [45]

Панаева открыто встала на сторону «семинаристов». На страницах «Воспоминаний» она запечатлела эпизод одного из обеденных разговоров в редакции, где речь зашла о появлении в литературе «семинаристов», то есть Николая Добролюбова и Николая Чернышевского. Неприязненное отношение Тургенева и Анненкова к людям другой культуры, идеологии и социального статуса, побудило Панаеву высказаться в их защиту. Но уже сам факт ее вступления в спор вызвал «смех» и «тонкие колкости» мужчин, на что она иронично заметила: «Имеете полное право смеяться надо мной, господа, потому что я сама нахожу смешным, что вздумала высказать свое мнение».

Авдотья Яковлевна постоянно подчеркивала свою симпатию к литераторам-разночинцам. На одном обеде она, обращаясь к Чернышевскому, сказала: «Я знаю ваши вкусы, Николай Гаврилович; у меня есть для вас ваши любимые кушанья, – щи да каша и хороший квас». «Нужно было видеть, с какой миной и с каким обиженным видом литераторы-гастрономы посмотрели на этих плебейских любителей щей да каши, к которым была так любезно внимательна хозяйка», – рассказывал Антонович.

Разнообразие впечатлений, бурление культурной жизни, участие в быстро образующихся и так же быстро распадающихся коалициях, дружба единомышленников против враждебных кружков обогащали, разнообразили жизнь сотрудников и владельцев журнала. Естественно, Панаева и Некрасов выступали единым фронтом.

Авдотья снова родила сына и полностью погрузилась в заботы материнства. Серия ссор, подогреваемых братом Некрасова и братом Панаевой, закончилась новым отъездом поэта в Ярославль. Однако вскоре он был вынужден вернуться в Петербург: заболел новорожденный сын Иван. Материнское счастье Авдотьи длилось только четыре месяца, потом малыш начал чахнуть. Лучшие доктора пытались спасти маленького Ивана, записанного, естественно, под фамилией Панаев, но беда была неотвратима – 27 марта 1855 года он умер. Панаева впала в беспросветное отчаяние и жестоко рассорилась с Николаем Алексеевичем – история повторилась.

Их совместная жизнь превратилась в ад. Гармоничного союза не получилось, и, судя по всему, не только по вине женщины. Некрасов явно был не способен дать счастье и спокойствие своей подруге в сложной «незаконной» ситуации. Мужчина, еще молодой, но будто дряхлый, опустившийся плечами, «самоистязатель, каждое свое чувство превращающий в казнь, он и любить умел только мученически, только мучительски», – заключал биограф Панаевой.

В этом году произошло одно из самых серьезных расставаний любовников.

Панаевой многие сочувствовали; Грановский сокрушался: «Видно, что над ней тяготеет влияние необразованного, пошлого сердцем человека… А как жаль ее. Она похудела, подурнела и очень грустна», – повторял он 30 апреля 1855 года.

Некрасов ощущал двойственное чувство: с одной стороны, облегчение, свободу, но с другой – тревогу за страдающую женщину:

Кто ей теперь флакон подносит,

Застигнут сценой роковой?

Кто у нее прощенья просит,

Вины не зная за собой?

Кто сам трясется в лихорадке,

Когда она к окну бежит

В преувеличенном припадке

И «ты свободен!» говорит?

Кто боязливо наблюдает,

Сосредоточен и сердит,

Как буйство нервное стихает

И переходит в аппетит?

Поэт не оставил воспоминаний о совместной жизни с возлюбленной, но в небольшом стихотвореньице несколькими словами очень ярко обрисовал реалии их отношений. Особенно странное впечатление производит хороший аппетит женщины, только что угрожавшей самоубийством.

В это время Некрасов представлял собой «настоящего русака из приволжских местностей… Профессионально-писательского было в нем очень немного, но много бытового в говоре, в выражении умного, немного хмурого лица. Всем запомнилась его манера обращаться к собеседнику «отец» – независимо от возраста. «И вместе с тем было в нем что-то очень петербургское 40-х годов, с его бородкой, манерой надевать pincenez, походкой, туалетом. Если Тургенев всегда смотрел барином, то и его когда-то приятель Некрасов не смотрел бывшим разночинцем, а скорее дворянским «дитятей», который прошел через разные мытарства писательской карьеры», – отмечали современники.

Вскоре Панаева уехала за границу, где надеялась поправить здоровье и нервы. Своему приятелю она писала: «Я потому говорю, что жизнь не может мне более принести радостей, что у меня нет детей. Потеря моего сына меня слегка свихнула с ума, кажется, никто этому не хотел верить… Я считаю себя умершей для жизни и горюю в своем одиночестве».

Она каталась по городам Италии и Франции без видимых целей, без интереса, без удовольствия. «В Венеции я могла бы развлечься, даже забыть о моих зрелых годах, потому что имела много доказательств, что их не хотят замечать. Но что же я делаю? Сижу одна вот уже три месяца и все обдумываю, способна ли я удовольствоваться одним удовлетворением женского самолюбия, то есть окружить себя толпою молодых людей, выслушивать их комплименты, объяснения, кокетничать. Иногда мне кажется, что я способна, но потом мне сделается все так противно, пошло, что сама себе я делаюсь мерзка. Нет, я погибла безвозвратно!» «Вообще я трачу много, хочу развлекаться, но умираю от тоски. Все ноет во мне. Доктор мне попался хороший, он сказал мне, что ничто мне не поможет, кроме перемены образа жизни и спокойствия духа, а как этого ни одна аптека не может отпустить по рецепту его, то всякое лечение пустяки для меня», – жаловалась она в письмах.