Николай Негорев, или Благополучный россиянин - [97]

— Что делать?! Глупо так глупо, но глупая честность все лучше умной подлости, — колко сказала Софья Васильевна.

— Извините, я не привык к таким резким выражениям и не совсем вас понял: вы, кажется, называете подлостью то, что я не иду вслед за другими.

— Да, в настоящее время подло… как это?.. «идти во стан безвредных, когда полезным можно быть», — с горячностью сказала Софья Васильевна.

Я ее решительно не узнавал. Она покраснела, и все детские члены ее корчились, точно в судорогах.

— Можете ли вы выслушать меня хладнокровно? — спросил я самым серьезным тоном.

— Могу, хотя, кажется, это совершенно бесполезно, — презрительно скорчившись, проговорила Софья Васильевна.

Действительно, я взялся за бесполезное предприятие: Софья Васильевна решительно не хотела меня слушать и ответила под конец такой резкостью, что мне ничего больше не оставалось, как взять шляпу и уйти.

— Вы слишком разгорячены, — сказал я уходя. — Слова в этих обстоятельствах действуют, как стакан воды, вылитой на горящий дом.

— Не хотите ли призвать пожарную команду? От вас все сбудется, — задыхаясь, выговорила Софья Васильевна, и, затворив дверь, я услышал за собой бесконечный истерический кашель.

Вообще на меня все как-то начали коситься и даже делать вид, что остерегаются меня. Ольга почему-то находила остроумным кстати и некстати выражать сомнения в моей храбрости. Володя, любивший обо всем относиться с модной презрительностью, как-то заметил, что Николай Негорев и Новицкий учатся раскладывать пасьянсы, чтобы не скучно было проводить время с людьми своего образа мыслей.

— Завидую вам, Владимир Александрович, — сказал ему на это Новицкий, — вас никто не попрекнет за образ мыслей; вы не имеете этого глупого образа…

— Я действительно не имею такого образа мыслей, к которому идет подобный эпитет, — брюзгливо проговорил Володя, уставившись с выжидающим превосходством на Новицкого.

— Играйте, Владимир Александрович, комедии с дамами, а мы вас хорошо знаем, — сказал Новицкий тоном легкого нравоучения.

— Знаете? Вам и книги в руки! Люди вашего образа мыслей на том и стоят, чтобы хорошо знать других, — скорчив презрительную улыбку, сказал Володя.

Новицкий вспыхнул.

— Будьте осторожны в таких намеках: за них бьют! — тихо проговорил он и тотчас же ушел домой.

В феврале прочитали указ об освобождении крестьян…

* * *

Андрей как-то сказал мне, что лбом стены не прошибешь, а ногтями процарапать ее можно, и решился начать это царапанье, для первого опыта, маленькими брошюрками. Царапанье, конечно, происходило в очень невинных размерах. Так, Андрей сочинил «Азбуку-самоучку», где, для шутки, сопоставлены были разные пословицы, так что между ними выходила некоторого рода связь, но такая натянутая, какая обыкновенно бывает в акростихах:[66] об ней даже многие и не догадывались. Кроме этого, Андрею еще раз удалось показать местному цензору кукиш в кармане какой-то брошюркой, где доказывалась бесполезность памятников великим людям. Все эти произведения были, впрочем, написаны довольно бойко и местами, пожалуй, не без остроумия, но царапанье шло слишком медленно и, вероятно, очень не понравилось Шраму, так что он решил появиться на литературном поприще самолично. Это был печальный опыт прошибания стены лбом, и притом такой неискусный, что даже местная цензура, несмотря на связи Шрама, решительно отказалась пропустить его, как думали, «якобинское сочинение». Читателю, я полагаю, известно, что часто самые невинные вещи, написанные яростным, растрепанным слогом, ужасают своей либеральностью. Муза Володи отличалась именно этим набатным свойством греметь о лихоимстве будочника, точно проповедуя вооруженное восстание.

Вследствие этого обстоятельства Володя значительно поохладел к ветви и проводил целые дни у Софьи Васильевны.

— Я не знаю, чего он ей надоедает, — говорила мне сестра, тоже бывавшая чуть не каждый день у Софьи Васильевны. — Как ни придешь — он сидит там и смотрит на нее, как кот на мышь. Он даже глуп как-то при ней делается. Неужели он думает, что она когда-нибудь полюбит его?

— Отчего же и нет?

— Она очень странно смотрит на это. Даже смешно! Я, говорит, не женщина, а человек, и у меня нет брачных инстинктов. Одним словом, она, если и полюбит, то никогда не признается из гордости. Кстати, отчего ты не ходишь к ней? Она постоянно меня спрашивает о тебе. Признайся, ты тоже любишь ее?

— Если б я и любил, мне все-таки нет надобности таскаться к ней для созерцания ее прелестей. Я не Шрам. Пусть она придет, если хочет.

— А она что-то боится Шрама и, кажется, очень не доверяет ему.

Я никогда из-за любви не выпивал ни одной чашкой чая меньше или больше обыкновенного; но есть люди, которые, как пьяница в кабак, готовы бежать на любовное свидание от постели умирающего отца, — люди, судьба и общественная деятельность которых иногда всецело зависят от благосклонности или равнодушия женщины. Такому человеку нельзя много доверять: он — раб своей страсти и не может противостоять ее искушениям, как пьяница не может воздержаться, чтобы не пропить рубль, который доверили ему разменять. Таким человеком был Володя Шрам. Влюбившись в Софью Васильевну, как настоящий герой какого-нибудь допотопного романа, он бросил даже свое участие в благородных спектаклях в пользу бедных студентов и просиживал по целым дням, не в состоянии будучи оторвать глаз от любимого предмета. Он был искренне жалок в своем беспомощном горе, и никто даже не смеялся над ним…