— Кажется, господин Негорев? — робко спросил меня другой тщедушный арестант, с длинной рыжей бородой.
— Да.
— Лохов. Позвольте познакомиться. У нас общая печаль, — пробормотал он, несколько смутившись тем, что я не дал ему руки. — Я говорю, что Оверин…
Но тут эта речь его была прервана появлением самого Оверина. Оверин был в черном кафтане, волосы его были по обыкновению всклокочены в очень красивый шиньон, и он подошел ко мне тем же рассеянным шагом, каким подходил когда-то, в гимназии, рассказать, что русскую армию следовало бы одевать в красное платье для вящего устрашения неприятелей.
— А, это вы! — приветливо сказал он, здороваясь со мной. — Вот хорошо, что пришли. Мне нужно вас о многом попросить.
Оверин был очень весел, он даже с некоторой игривостью взял меня за руку и усадил на скамейку.
— Как вы поживаете? — спросил я.
— Ничего. Как бы мне узнать последние распоряжения по министерству финансов? — озабоченно спросил он.
— Это в журнале министерства. Для чего вам?
— Знаете вы формулу — нуль, деленный на нуль равняется единице? Ну, вот я изобрел великолепную финансовую теорию!
Оверин засмеялся, чтобы показать, что он шутит и что изобретенная им теория вовсе не великолепна.
— У нас, кажется, никто еще не писал учено-сатирических статей. Учено-юмористических — много, — сострил Оверин и опять засмеялся. — Я хочу выдумать смех в цифрах и начну, для опыта, с финансов, Я докажу, что нуль, разделенный на нуль, может равняться не единице, а нескольким миллионам. Нельзя ли достать отчет о ввозе и вывозе товаров, только самый подробный?
— Постараюсь.
Так как меня нисколько не интересовали его будущие учено-сатирические опыты, я хотел спросить Оверина о приговоре, но он не давал мне говорить, перечисляя названия нужных ему книг и ударившись в пояснения главных юмористических струй своей ученой сатиры.
— Что, вы уже приговорены? — спросил я. — Слышали вы приговор?
— Да, как же…
— Какой же?
— В каторжную работу, только не помню на пять или на пятнадцать лет, — рассеянно сказал Оверин, как о предмете для него вовсе не интересном, и задумался о чем-то, может быть соображая, какие ему нужны еще книги.
Я многого ожидал от Оверина, но такое философское презрение к своему положению могло поразить хоть кого. Он сказал про свой приговор так небрежно, как всякий другой не мог бы сказать: «Я дал нищему, не помню — пять или пятнадцать копеек».
«Ему место не в каторжной работе, а в сумасшедшем доме, — подумал я. — Это для него сделали много чести».
— Вас, кажется, нисколько не смущает приговор? — насмешливо спросил я.
— Я, может быть, убегу, — известил меня Оверин с такой легкостью, как будто его упрашивали уж бежать и он не изъявил покуда согласия, но стоит только кивнуть головой, чтобы побег совершился.
— У вас не болит иногда голова? — спросил я, желая его уколоть, но он не понял меня.
— Вы спрашиваете, точно доктор, который свидетельствовал меня, не сумасшедший ли я. Никогда не болит, — с улыбкой сказал Оверин.
Судя по тому, что он не с презрением относился о своей особе и о других ничтожных вещах, которые были не за облаками, я убедился, что он находится в отличнейшем расположении духа.
— Что же, вас не признали умалишенным?
— Нет.
— Должно быть, доктор ничего не смыслил.
— Может быть, — рассеянно отвечал Оверин, решительно не понимая моих острот.
— Я не поколебался бы отправить вас в сумасшедший дом, — яснее сказал я.
— Да-а — видите… только это бесполезно! — сообразил Оверин, беспристрастно обсуждая вопрос, хорошо ли отправить в сумасшедший дом такого субъекта, как он. — Я бы оттуда убежал… Да. Я пожалуй что отчасти сумасшедший, — меня иногда, знаете, до боли беспокоят представления о бесконечно малом и бесконечно большом. Можете ли вы вообразить частичку алмазной горы, стертую мухой в то время, когда она обчищала об эту гору носик? Черт знает, иногда на целый час задумываешься над этакими глупостями! Не признак ли это сумасшествия? Как вы думаете? — серьезно спросил Оверин.
— Это еще не особенно, — сказал я, — а вот это уж настоящее сумасшествие — не интересоваться тем, что ждет вас в будущем.
— Да, оно, конечно, любопытно бы знать наверное, — равнодушно проговорил Оверин.
— Как же вы не могли выслушать внимательно даже приговор, в котором вся ваша судьба.
— Черт знает, как-то так, — смущенно пробормотал Оверин, махнув рукой. Выговор на него подействовал. — Это можно все поправить, — вдруг весело догадался он: - можно написать просьбу о прочтении мне вновь…
— Дескать, занят был важными делами — позабыл о таких пустяках, как какой-нибудь десяток лет разницы в годах каторжной работы, а потому прошу уведомить меня, на пять или на пятнадцать лет ссылают меня… О чем вы тогда думали, когда вам читали?
— Они мне ужасно надоели со своими судьбищами, приговорами, допросами, я уж бросил и слушать — думал, что все пустяки, — добродушно оправдывался Оверин.
Ему было, видимо, совестно, что он не мог серьезно выслушать даже своего приговора, и он слегка покраснел.
— И зачем вы ушли тогда из города, даже не посоветовавшись ни с кем? Еще мальчиками мы были друзьями; отчего вы не хотели быть со мною откровенны? Помните, как вы мне рассказывали свою теорию мира…
