Николай I - [240]

.

Маркиз де Кюстин в 1839 году дает следующее описание Александры Федоровны: «Императрица в высшей степени изящна, и, несмотря на необычайную худобу, вся ее фигура дышит неизъяснимым очарованием. Манеры ее отнюдь не надменны, как мне рассказывали; они выказывают гордую душу, привыкшую смирять свои порывы. В церкви она была так взволнована (это было бракосочетание Марии Николаевны. — Л. В.), что, как мне показалось, могла каждую минуту лишиться чувств; несколько раз по лицу ее пробегала судорога, а голова начинала мелко трястись; ее глубоко посаженные нежные голубые глаза выдают жестокие страдания, сносимые с ангельским спокойствием; ее взгляд исполнен чувства и производит впечатление тем более глубокое, что она об этом впечатлении совершенно не заботится; увядшая прежде срока, она — женщина без возраста, глядя на которую невозможно сказать, сколько ей лет; она так слаба, что, кажется, не имеет сил жить: она чахнет, угасает, она больше не принадлежит нашему миру; это тень земной женщины. Она так и не смогла оправиться от потрясения, которое перенесла в день вступления на престол: весь остаток своих дней она принесла в жертву супружескому долгу»^{1637}.

Два фактора, по мнению де Кюстина, повлияли на здоровье императрицы: большое количество детей (семеро, не считая мертворожденного) и следование утомительному дворцовому этикету. «Императрица ужасающе худа, у нее томный вид и тусклый взор. Жизнь, которую она ведет каждый вечер — празднества, балы! — становится для нее пагубной». А несколько раньше замечает: «Все кругом видят состояние императрицы; никто о нем не говорит; император любит ее: у нее жар? Она не встает с постели? Он сам ходит за ней, как сиделка, бодрствует у ее изголовья, готовит и подносит ей питье; но стоит ей встать на ноги, и он снова убивает ее суетой, празднествами, путешествиями, любовью; по правде говоря, если ее здоровье в очередной раз резко ухудшается, он отказывается от своих планов, но предосторожности, принятые заранее, внушают ему отвращение; в России все — женщины, дети, слуги, родители, фавориты — должны до самой смерти кружиться в вихре придворной жизни с улыбкой на устах… Императрицу эта зависимость губит»^{1638}. Тем не менее сама императрица, похоже, не собиралась менять образ своей жизни, особенно отказываться от танцев. Когда в 1836 году доктора запретили ей танцевать, она нашла выход, одобренный императором. По воспоминаниям М. Ф. Каменской, все балы, на которых она предполагала появиться, должны были начинаться в шесть часов вечера, а заканчиваться не позднее десяти часов^{1639}.

Чрезвычайную худобу и преждевременное старение Александры Федоровны отмечали многие современники, но по-разному. Т. Г. Шевченко в поэме «Сон» (1844) назвал ее «высохшим опенком»^{1640}. Пожалуй, именно это вызвало наибольший гнев Николая Павловича, чувствительного к инвективам в адрес супруги. В. Г. Белинский писал в письме к П. В. Анненкову, предназначенному также для А. И. Герцена и его окружения: «Этот хохлацкий радикал написал два пасквиля — один на г[осударя] и[мператора], другой — на г[осударын]ю и[мператриц]у. Читая пасквиль на себя, государь] хохотал, и, вероятно, дело этим и кончилось бы, и дурак не пострадал бы, за только, что глуп. Но когда г[осударь] прочел пасквиль на и[мператри]цу, то пришел в великий гнев, и вот его собственные слова: «Положим, он имел причины быть мною недовольным и ненавидеть меня, но ее-то за что?» И это понятно, когда сообразите, в чем состоит славянское остроумие, когда оно распространяется на женщину»^{1641}.

Представленная первый раз Александре Федоровне 14 января 1853 года А. Ф. Тютчева отметила в дневнике на следующий день: «Я была поражена контрастом между лицом императрицы — лицом совсем старой женщины и ее фигурой, сохранившей все изящество и всю стройность молодости»^{1642}. Для людей же знакомых с ней с юности она и в это время оставалась «милой императрицей»^{1643}. Другие мемуаристы также отмечали болезненность Александры Федоровны, в связи с чем она иногда не появлялась на приемах или балах.

Свою жизненную позицию Александра Федоровна четко определила вскоре после вступления на престол: «Мой жребий все же прекрасен. Я буду и на троне только его подругой! И в этом для меня все!»^{1644} Первое время после воцарения, казалось, государственные дела должны были отодвинуть императрицу на второй план. Как пишет в своем дневнике сама Александра Федоровна, однажды она сказала государю: «Теперь я на втором плане в твоем сердце, так как первое место в нем занимает Россия». — «О нет, ты ошибаешься, — ответил Николай Павлович, — ибо ты и я одно; таким образом, ничто не может измениться». «Как это чудно! — продолжала Александра Федоровна. — Можно ли после таких слов не быть счастливой, счастливой без конца»^{1645}. Прошло несколько лет… «Мы живем ладно с моею старухою… Люблю, люблю мою старуху и детей», — сказал Николай Павлович А. Я. Булгакову в 1831 году^{1646}.

Сострадание, хотя и немного наивное от незнания жизни, было для нее характерно. Когда завершился процесс над декабристами, она отметила в том же дневнике: «Жены высылаемых намерены следовать за своими мужьями в Нерчинск. О, на их месте я поступила бы так же»