Николай I. Освободитель - [14]

Так вот насчет учителей, во-первых, я попросил найти мне преподавателя по рисованию. В той прошлой жизни я никогда не умел и не любил рисовать, поэтому подобных навыков не имел. Тут же я почти сразу столкнулся с необходимостью переносить свои визуальные воспоминания на бумагу и понял, что без дополнительного обучения дела не будет. Просто так мои каракули ценность имели около нулевую.

Во-вторых, я захотел научиться играть на гитаре. В прошлой, опять же, жизни дальше трех аккордов я уйти не сумел, и теперь захотел немного расширить свой кругозор начальным музыкальным образованием.

Забавная история приключилась, когда ко мне привели учителя математики чтобы научить ребенка считать. Имя козломордого старичка, по правде говоря, я так и не запомнил, потому что оказалось достаточно показать сохранившиеся после десяти классов общеобразовательной школы знания, чтобы вопросов в этом направлении у окружающих меня взрослых больше не было.

Пробежав быстро по простым действиям, затронули дроби, немного вспомнили геометрию, порешали уравнения, в том числе с двумя неизвестными. На многочленах я уже поплыл — ну вот сложно оказалось вспомнить ни разу не применяемые в обычной жизни знания спустя сорок лет, — дойдя до квадратных уравнений, неожиданно даже для себя вспомнил формулу дискриминанта, начисто забыв формулу собственно нахождения решения уравнения.

К концу урока математик смотрел на меня уже совсем ошалело, и в итоге заявил, что ему особо нечему меня учить в рамках общеобразовательной программы, однако он настаивает на продолжении занятий, поскольку видит во мне незаурядный талант и будущее мировое светило математической науки.

Я как человек математику никогда особо не любивший — двойка за годовую контрольную по алгебре в десятом классе не даст соврать — и питавший симпатию скорее к гуманитарным наукам от такой перспективы пришел в настоящий ужас и только большим трудом сумел от нее отбояриться.

— Шарлотта Каловна, — воззвал я к разуму единственной на время смены Ламздорфа на Воронцова воспитательницы у моего августейшего тела. — Становиться ученым я не собираюсь. Поверьте, существует огромное множество того, что мне предстоит сделать в этой жизни и математические изыскания не входят в этот перечень, я вас уверяю. Не нужно тратить время, оно, к сожалению, не бесконечно, на то, что не будет иметь определяющего значения, когда можно заняться изучение гораздо более важных и прикладных наук.

К счастью, к этому времени я уже имел определённое влияние на свое ближайшее окружение, которое, казалось, было не готово спорить со взрослым, рассудительным человеком, выглядящим как пятилетний ребенок.

В общем, жизнь моя в эти годы текла своим чередом, и так же своим чередом текла печально известная мне по прошлой жизни историческая линия, на которую я, как оказалось, не смотря на все — откровенно говоря не слишком резкие — телодвижения хоть как-то повлиять не смог.

В 1801–1802 годах на территорию Европы неожиданно пришел короткий период мира. Все европейские страны, участвовавшие до того в общеконтинентальной бойне по очереди, заключили с Наполеоном мир — на выгодных для последнего условиях, конечно, — хотя было очевидно, что долго такая ситуация не продлится. Она не удовлетворяла всех: европейские страны боялись корсиканца и желали вернуть потерянное, а тот в свою очередь уже вошел во вкус побед и горел желанием подчинить себе всю Европу.

Подробностей очередной приближающейся войны я не помнил абсолютно. Ну как абсолютно: помнил Аустерлиц, помнил Йену в шестом году, Прейсиш-Эйлау и Фридланд, после которых был Тильзит в седьмом. Потом в девятом помнил войну со Швецией за Финляндию, и очередную русско-турецкую, которая должна была закончиться как раз перед вторжением Наполеона в Россию. В целом — больше, чем средний человек не увлекающийся историей, но гораздо меньше, чем хотелось бы в ситуации, в которой я оказался.

Однако хуже всего, наверное, было то, что все мои попытки встретиться с Александром и попробовать донести до него очередную порцию предсказаний, поданную как геополитическую аналитику, с треском проваливались. Пересекались мы с императором только на официальных мероприятиях, где место мое было весьма далеко от монаршего тела, а дать мне аудиенцию наедине брат отказывался, ссылаясь на вечную занятость.

Так продолжалось достаточно долго, пока в Петербург не прибыл из Лондона Семен Романович Воронцов, согласившийся в итоге стать моим воспитателем, после того как я написал ему самолично письмо, где изложил кое-какие свои взгляды на внешнюю и внутреннюю политику и предложил по поводу них подискутировать. Видимо таким образом, мне удалось заинтересовать этого достаточно незаурядного человека, немало сделавшего для России на дипломатической ниве.

Разница в подходах между дуболомом Ламсдорфом и аккуратным дипломатом Воронцовым стала заметна мгновенно. В отличие от генерала, мгновенно бросившегося ломать меня в соответствии со своими представлениями о порядке, Семен Романович некоторое время приглядывался ко мне, изучал распорядок дня которым я живу, учебные программы, которые прохожу, несколько раз цеплял меня за язык и выводил на длинные беседы в которых мы рассуждали о самых разных вопросах, начиная от землепашества в условиях северного питерского климата и заканчивая вопросами устройства вселенной. Было очевидно, что какие-то инструкции Воронцов перед вступлением в должность от императора получил и теперь откровенно присматривался к навязанному — как я потом узнал, дипломат долго не хотел становиться воспитателем великого князя и эту должность предлагал ему еще Павел — подопечному.