Никогда без любви - [4]

— Новую деталь будешь точить.

— Ладно...

Иван Чарушин хлопает меня ладонью по спине. Он, видно, хочет этим показать свое расположение. Костя Мармеладов, как всегда, кричит, будто в упор стреляет:

— Что, автобус перестал опаздывать?

Язва!

Не выскажу, как тяжел для меня этот день. Мне стыдно. Я обманываю ребят. Они думают, что это после вчерашнего собрания я вдруг исправился и не опоздал на работу. Я просто убежал от сестренки, которая хотела закатать меня в больницу с моей трахомой. Ушел из дому, когда она еще спала. Вечером, я знаю, она будет плакать и причитать, что я не даю ей выполнять последний наказ мамы. А мама наказывала заботиться обо мне. Она ведь до последнего дня думала, что я маленький.

В обеденный перерыв в цехе выступают артисты. Больше всего мне нравится выступление певички, исполняющей знакомые песенки из кинофильмов. Певичка так походит на девушку-кондуктора, что у меня даже сердце падает от неожиданной встречи. У нее такие же пышные волосы, такие же внимательные, большие глаза. И мне кажется, что, исполняя песенки, она смотрит только на меня. Она мне поет свои песенки! С гордым сознанием этого я ухожу к своему станку. Но каково мое разочарование, когда Мармеладов мне говорит:

— Вить, а чего эта певичка все на меня смотрела?

— У тебя болезнь, — говорю я тоном моей сестренки. — Она называется манией величия. Никто не удивится, если ты напишешь директору заявление, чтобы при жизни тебе памятник поставили.

Мармеладов сопит, хватает длинными ручищами заготовку, и я готов броситься под станок, уверенный, что он пустит ее в ход. Костя, однако, закрепляет заготовку в станке и только тогда грозит мне громадным кулаком.

В этот день мы с ним скоро миримся. Иван Чарушин приглашает нас на свой день рождения. И как только Костя заканчивает свою смену — а работает он больше меня, потому что считается взрослым, — мы отправляемся покупать подарки. Долго торчим в магазине «Подарки» на улице Горького. Многие вещи нам нравятся. Не раз мы отходим к окну и подсчитываем свои ресурсы. И всякий раз Костя говорит:

— Вещь, конечно, красивая, но непрактичная.

Я соглашаюсь, потому что у нас просто-напросто не хватает денег. Потом Костя сердито говорит.

— Музей!

И мы уходим из магазина «Подарки». В универмаге выбираем голубую рубашку и галстук. Рубашка нам очень нравится. Мне особенно нравится то, как аккуратно она упакована в целлофановом мешке. Просто жалко, когда продавец вынимает рубашку из мешка, показывая ее нам. У кассы снова происходит заминка. Но выручает мелочь, оказавшаяся у меня в кармане.

Мы не ожидали, что наш подарок так растрогает Ивана. Наоборот, мы думали, что он обидит его. Основания для таких сомнений были. Чарушин — первоклассный токарь, зарабатывает хорошо, всего у него вдоволь, зачем ему эта рубашка? Нашему удивлению нет конца, когда мы видим, как Иван несет рубаху на кухню показывать жене, повторяя:

— Экие молодцы, обрадовали-то как!

Жена, взглянув на рубашку и галстук, говорит:

— И вкус у ребят есть. Ты всегда неудачно покупаешь галстуки.

Мы сидим, гордые своим подарком. Немножко выпиваем. У Ивана больная печень, и пьет он мало. Мастер Семен Иосифович всякий раз, как мы подносим рюмки ко рту, так глядит на нас, словно мы собираемся глотать огонь, и охота выпить у нас проходит. Все-таки мы, укрывшись на кухне, вытягиваем бутылку «Российского» и здорово веселеем. Танцуем под радиолу. Я дурашливо разыгрываю цирковых артистов и смешу всех. Меня смущает лишь моя пестрая кофта, на которую хозяйка смотрит с явным подозрением. Да и мне самому она кажется здесь неуместной. Другое дело, когда я в цирке... Мастер тоже не любит мою кофту, это я давно знаю. Когда я подхожу к нему, его культя протестующе вздрагивает, точно чувствительный прибор.

Мы уходим поздно. Над городом висит луна, зеленоватая, как газонаполненные лампы, которые недавно укрепили на высоких мачтах Ленинского проспекта. Мы идем по улице необъятной ширины, мимо новых розовых домов и говорим о том, что Иван Чарушин, в сущности, человек очень хороший и зря мы зовем его Проработкиным. Мы сегодня такие мягкие, что все люди кажутся нам хорошими, и хочется прощать обиды, которые когда-либо нам были нанесены.

Ребята разбредаются поодиночке, мы остаемся вдвоем с Костей Мармеладовым. В своем коротком полупальто он кажется еще выше и шире в плечах, чем всегда.

— Слушай, Виктор, — говорит он, — давай будем дружить. На кой черт нам вечно ссориться?

— А верно, — соглашаюсь я. — На кой черт нам ссориться!

— Вот и хорошо. Мы будем вместе на каток ходить.

— Будем. И в цирк я тебя свожу. И танцевать научу.

Я думаю, Костя, как всегда, фыркнет при упоминании цирка и танцев, но он лишь дергает плечом и говорит:

— Пожалуй, и танцевать научиться не худо. Ты прав.

— Верно, не худо научиться танцевать...

Я думаю, Костя разыгрывает меня и теперь начнет смеяться. Но он серьезен.

— Вот твой двести третий, — говорит он, еще издали увидев автобус. — Садись!

— Пока! — кричу я и машу ему рукой.

Едва успеваю убрать руку, как дверь автобуса с треском захлопывается. Костя остается стоять на снегу с поднятой рукой. Я, пошатываясь на колеблющемся полу автобуса, иду вперед. Наверно, люди думают, что я пьян. Вовсе я не пьян. В голове ясно, даже яснее, чем всегда. Просто меня охватывает непонятная грусть. Я сижу и вспоминаю Костю. Он стоит перед глазами с поднятой рукой, и две большие тени лежат позади него. Хороший он парень, Костя... И далекими-далекими кажутся мне дни, когда мы ссорились с ним и он обзывал меня трахомой.