Никоарэ Подкова - [80]

Елисей Покотило продолжал, выпустив в печку струю дыма.

— Среди неверных поистине самыми бесчеловечными показали себя турки. Их падишахи требуют, чтоб христианские цари и короли сами явились в Порту с поклоном и данью. И пищу, и роскошь турки добывают лишь мечом; иного ремесла не ведают. Держат целые орды наготове, конны и оружны, и бросают их то туда, то сюда. У султанов полны гаремы жен да целая сотня наследников. Один из этой сотни притязателей становится владыкой и убивает остальных девяносто девять. Зверя более кровожадного, подозрительного и смерти боящегося, чем султан, не найти; ведь как он поступает, так поступают и с ним. Сам ведаешь, турки не знают законов, а только свою злобу и прихоть.

— Верно. В Молдове давно это известно.

— А ногайцы — иное дело. Ногайцы обрабатывают землю, — продолжал дед Елисей, — и знают мирные ремесла, прививают плодовые деревья и сажают виноградные лозы; они гостеприимны, женщинам не надевают намордников и пьют вино, как и мы. Лишь когда пускаются в набеги, отряды их сеют страх. Но теперь крымчаки больше побаиваются нас, нежели мы их. Турки сильнее татар, а татарам это не по душе; турки натравливают их на христиан, что совсем не нравится гололобым, ибо им крепко достается от нас. Татарам больше по вкусу мирные орудия, нежели сабля, как говаривал хан Мурад, когда я был у него. Смягчились разбойники, правнуки Ногая, с тех пор как завели себе дворцы и сады да познали сладость неги и плодов земли; встали бы их прадеды из могил, так не узнали бы правнуков. С помощью божьей и запорожских сабель изменились язычники: с ними можно столковаться, особливо с той поры, как измаильтяне наступили им на горло.

— Стало быть, постится раб божий, когда есть не может, как говорят у нас в Молдове, — улыбнувшись, заметил дед Петря. — Пока Орда была в силе, татары не давали христианам покоя. А теперь над ними самими навис меч измаильтян.

— Вот к этой самой мысли я и хотел привести тебя, Петря, — сказал дед Елисей. — Когда мы вернулись к Порогам после невзгод позапрошлого лета, дошли до нас вести из ногайского стана, будто соседи наши не радуются тому, что случилось с Ионом Водэ. И, улучив время, я съездил тогда разведать, что у них делается. Но старейшина порешила, чтобы запорожцам не выступать, пока не скажет свое слово гетман Никоарэ и пока ногайцы сами не предложат нам союз. В тот год, когда Порта велела им ударить на Молдову[56], их край потерпел от нас немалый урон, и, надо полагать, теперь должны прибыть от них послы. Я разведывал не спеша, остановился в Очакове, расспрашивал то беглецов, то купцов — поболе узнать хотелось. Было у меня слово и от гетмана Никоарэ. А когда Елисею засядет мысль в голову, так ее уж клещами не вырвешь. Прослышав про ясское дело, я воротился, чтоб встретить вас в пути. Скажи-ка, хлопче, кто заварил ту ясскую кашу? Ежели ты, — дурная же у тебя башка!

Дед Петря опустил голову.

— Ишь какой быстрый стал! На старости лет спешкой занедужил, отчитывал его дед Елисей. — От тебя и мальчик заразился. А спешка — плохой советчик.

Дед Петря тяжело вздохнул, набивая свою трубку.

— Слушай, хлопче, — продолжал Покотило, положив руку на плечо друга, — был у нас с тобой такой уговор: кто возьмет в свою руку меч Иона Водэ, не успокоится, пока не расправится со злодеями, продавшими нашего витязя.

— Вот этой самой мыслью и болен наш гетман… — тихо сказал дед Петря. — Из-за этого-то Никоарэ чуть было не лишился головы, а тогда и мне бы не жить на свете.

Дед Петря закрыл на мгновенье глаза, затем схватил кубок и наполнил медом. Отпив половину, он подал кубок деду Елисею. Выпил и запорожец. Потом они пристально взглянули друг на друга.

— И я занедужил и не ведаю покоя, — жалостливым голосом проговорил Елисей Покотило, словно оплакивал самого себя, — однако я набрался терпения да постарался сначала добыть необходимые нам вести. Ум у мальчика вострый и расчеты были правильные: подготовимся тишком, тайком, а когда все подготовим, — двинемся. Так что же у вас случилось? Аль заворожил его кто? Почему вылетел сокол в неурочный час?

— Согрешил я! — гневно крикнул дед Петря. — Что же, склонить перед тобой повинную голову — на, мол, руби?

Рассмеялся Елисей.

— Не голову отрубить, а торопливость твою.

— Покотило, — хриплым от волнения голосом проговорил дед Петря, хватит с меня и той кары, которую я уже несу. Тебе ведомо, в чем причина моих мучений; из-за них-то я и не вытерпел — бросился очертя голову на такое опасное дело. То тайна моей жизни и мука моя смертная. Ты один ее знаешь, Покотило. Открылся я тебе в горький час тоски, за хмельной чарой, а больше никто о том не ведает.

— И мальчик не знает?

— Не знает, Елисей. За свою любовь ко мне мать Никоарэ и Александру осудила меня на тяжкую муку: пусть не ведают дети ее никогда, что отцом их был простой воин. У каждой души своя боль, друг Елисей. Я поклялся: безмолвны могилы, и я буду нем, как могила.

— Пригожая была баба, и красивым именем нарекли ее, хлопче.

— Не знаю, Елисей. Позабыл я.

— Так я тебе напомню: звали ее Каломфирой, и была она боярыней. Уж лучше бы ей и на свет не родиться — не изнывал бы тогда мой самый лучший друг.