Никита Хрущев - [8]

В Промакадемии училась жена Сталина Надежда Сергеевна Аллилуева, это сыграло важнейшую роль в карьере молодого Хрущева. Никита Сергеевич вспоминал:

«Она была парторгом академической группы. Как-то приходит она ко мне и говорит: “Я хотела бы с вами согласовать нашу линию, сейчас партийная группа обсуждает такой-то вопрос, как нам правильно записать политическую характеристику момента?” Обсуждение было связано с борьбой с “правыми”.

Я ответил ей, а сам потом, когда она ушла, думаю: “Она, придя домой, расскажет Сталину, и что он скажет?” Но на следующий день она ничего не сказала, а я ее не спрашивал. Видимо, моя оценка оказалась правильной.

Когда я стал встречаться со Сталиным, то сначала ничего не понимал, почему он упоминал какие-то факты из моей деятельности в Промышленной академии. Я молчал и не отвечал: не знал, радоваться мне или ежиться из-за этого. А сам думал: “Откуда он знает?” Потом смотрю, вроде он улыбается. Тогда я сообразил: видимо, Надежда Сергеевна подробно информировала его о жизни нашей партийной организации и о моей роли как ее секретаря, представив меня в хорошем свете. Вероятно, Сталин и сказал после этого Кагановичу : “Возьмите Хрущева на работу в МК”».

В январе 1931 года Никиту Сергеевича сделали первым секретарем Бауманского, в июле — Краснопресненского райкома партии, в январе следующего года — вторым секретарем столичного горкома.

Нина Хрущева: «Высокий пост обеспечил Хрущеву квартиру в престижном Замоскворецком районе столицы с видом на красные кремлевские звезды. В распоряжении семьи теперь были пять просторных комнат на пятом этаже “Дома на набережной”[3] — пугающего вида серого одиннадцатиэтажного здания, где проживала советская политическая элита».

В первые годы советской власти Москва в административном смысле была частью области, и городской комитет партии оказался на вторых ролях. Когда Хрущев стал одним из руководителей столицы, все изменилось. 20 февраля 1931 года Политбюро ЦК постановило: «Признать необходимым выделение Москвы в самостоятельную административно-хозяйственную единицу с собственным бюджетом и провести соответствующее решение через Московский Совет и Московский областной съезд».

Москвичам это пошло на пользу, столичных жителей стали немного лучше кормить: вскоре последовали новые решения

Политбюро ЦК:

«Предложить Наркомату снабжения СССР выделить особо план снабжения Москвы продуктами питания и предметами широкого потребления из общего плана снабжения области.

Предложить Наркомснабу СССР не позднее 10 апреля создать в Москве месячные запасы по хлебу, сахару, крупе, керосину, соли, рыбе и сельдям...

Предложить Наркомснабу СССР увеличить план снабжения Москвы хлебом на второй квартал 1931 года на 40 тыс. тонн и Ленинграда — на 25 тыс. тонн».

Столица — витрина советской власти. Неспособность обеспечить продовольствием страну, которая до коллективизации и раскулачивания экспортировала зерно, признать было невозможно. Так что искали виноватых. Обвиняли спекулянтов — дескать, хлеба полно, перекупщики его прячут.

В решение Политбюро ЦК записали: «Считать позором для Московской организации, что хлеб, предназначенный для снабжения рабочих и служащих, попадает в количестве не менее десятков тысяч пудов ежемесячно в руки спекулянтов, благодаря отсутствию контроля со стороны Московской организации. Обязать Московскую организацию положить конец этой вакханалии кормления спекулянтов за счет рабочих».

Никита Сергеевич занимался всеми городскими делами. Каганович, в ту пору ближайший помощник вождя, находил время только для таких колоссальных проектов, как строительство метро. Сам Хрущев вспоминал: «Главные его силы поглощала работа в ЦК, где он был фактически вторым секретарем ЦК, замещая Сталина. Поэтому на мои плечи постепенно перекладывались и большая работа по Москве, и большая ответственность. Это требовало огромного напряжения сил, если учесть, что соответствующих знаний и опыта у меня не было.

Приходилось брать усердием и старанием, затрачивая массу усилий. Московская парторганизация была сложным организмом».

Лазарь Моисеевич был тронут, когда Сталин написал письмо столичным властям с просьбой присвоить Московскому метрополитену его, Кагановича, имя.

Журналист Лазарь Константинович Бронтман, работавший в «Правде», записал в дневнике 23 января 1935 года: «Последние предпусковые дни метро. Сегодня вечером я поехал на станцию “Комсомольская площадь”, чтобы дать небольшой очерк об опытном поезде метро. Встретил Петриковского — директора метрополитена. Ходит взволнованный, на вопросы отвечал отрывисто. Тут же вертится начальник штаба особой охраны метро. Стал ждать.

Часов около десяти приехал Л. М. Каганович, с ним вместе Н. А. Булганин, Хрущев — в робе и ватнике. Каганович быстро осмотрел станцию, коротко ее одобрил и предложил поехать по опытной трассе. Поезд стоял, дожидаясь. Сам Каганович встал в кабину машиниста. Доехали до Красносельской. Осмотрели. Одобрил, понравилась — “с большим вкусом”. Дальше поехал в вагоне. “Это что, дерматин на диванах? Немедленно заменить кожей, рваться будет. Лампочек слишком много: зажигать через одну”. Подъезжаем к Сокольникам. Каганович выглядывает в окно: “Вот она, красавица!”