Никарагуанские рассказы - [24]

Нет-нет да и всплывает в моей памяти бой в департаменте Матагальпа, прославленном нашем кофейном районе. Здесь на горных плантациях растет наш кофе, лучший в мире кофе. Климат здесь и теплый, и одновременно мягкий, и жарко, и влажно здесь, как и нужно для кофе.

Мы должны были ударить по, небольшому укреплению сомосовских войск недалеко от самого города Матагальпа и знали наперед, что победим. Теперь мы уже всюду побеждали, почти везде.

До наступления оставалось еще несколько часов, и мы весело и радостно купались в горной речке.

Словно стайка школьников, быстренько посбрасывали одежду и гоняли по воде на неглубокой речушке, смеялись, шутили, обливали друг друга водой. Издали можно было бы нас принять за мальчишек, которые всегда так, голышом, гоняют по мелким водоемам.

Потом все мылись, старательно брились, и я, припоминаю, случайно обратил внимание на удивительно гармоничную, пропорциональную фигуру одного товарища с могучими мускулами. Ну чисто тебе Геркулес, каким его изображают. А это простой был парень, крестьянин. Высокий такой здоровяк, да к тому же еще и красавец. Так вот, он был старше меня, лет двадцать пять ему было, очень старательно брился, прямо там на реке, и шевелюру свою выполаскивал, потом причесывался, ну как будто на свидание идти собрался.

Я говорю ему: Франсиско, чего это ты так прихорашиваешься перед боем, скажи мне? (А это ведь все так, все наши товарищи чувствовали себя так, словно собирались на праздник, когда шли в бой.)

А Франсиско говорит:

— Потому что мы встали на бой за новую, светлую и чистую жизнь, Маноло, и для нас бой, в котором может погибнуть каждый, — тоже светлое и чистое, потому что мы боремся за добро для человека, понимаешь, за лучшее, а на такое человек сам должен идти подготовленным самым лучшим образом. Я убежден, что мы — люди будущего нашей страны, мы должны быть примером для тех, до кого это еще не дошло. Во всем, Маноло. Значит, и здесь тоже. А как посмотрит кто-нибудь, тот же неграмотный крестьянин, к примеру, на победителя из сандинистской армии, но неаккуратного, грязного, небритого? Как на бандита. А ведь из леса выходим, мы еще партизаны. Следовательно, мы должны предстать перед людьми в своем лучшем виде, понял?

Получил я простенький урок политграмоты, а было мне это чрезвычайно приятно, потому что Франсиско едва читать научился, но верил и знал, за что воюет.

В этом бою Франсиско погиб.

Всего погибло трое. И он среди них.

Ну почему он! Ну почему именно он, тот, кто должен был строить нашу новую страну, рождать прекрасных детей, воспитывать их в высоком духе, и погиб?!

Под Эстели погиб Леонардо.

Кроме Рауля, друга моего детства, еще Леонардо я считал братом. Мой одногодок, родом из-под Леона, вошел в отряд за несколько месяцев до меня.

Леонардо был для меня и примером и первой помощью в моей партизанской жизни, могу сказать, что только благодаря ему я избежал самых тяжелых моментов той смешной трагедии, которую в начале своей партизанской лесной жизни переживали ребята из городов.

Он ориентировался в горах сразу легко и просто, знал деревья и травы, птиц и животных. Я учился у него, подражал ему во всем, не раз сам ощущал, как неуклюже делаю я то, что так естественно, нормально выходит у Леонардо. С первого появления в нашем отряде Леонардо всегда был по-военному подтянут, собран, одежда на нем сидела ловко, как влитая. А между тем он — сельский парень, даже в Леоне, недалеко от которого жил, бывал не часто.

А я учился у него. Поймет меня только тот, кто знает, как легко и одновременно тяжело учиться у того, кого любишь, кто тебе близок, с кем, как с самим собой, можешь разговаривать, с кем на протяжении нескольких лет спишь рядом в шалаше из пальмовых ветвей (это чаще всего были наши дома в партизанские годы, особенно в сезон дождей, — низенький шалаш густо накрыт пальмовыми листьями, как раз такой, чтобы поместилось двое). Мы разговаривали долгими ночами, в горах быстро темнеет, — о жизни муравьев, и о том, как приходит весна в далекие страны, и о светлячках, которые так помогали нам в лесной темноте, и о моей Лаурите, и о Рауле, и о его родителях и братьях, и о моих, и о змеях, и о вулканах, и о диалектическом материализме, в котором не очень еще оба разбирались, и о скорой победе, и о новой жизни. Иногда даже тихонько пели сельские песни, которым он меня обучил, и засыпали, не зная, в котором часу и на каком слове оба замолкали...

Я крепнул и привыкал к партизанской жизни, учился разжигать костер, готовить еду товарищам, которые спали, случалось даже из подстреленной обезьяны, случалось и просто из трав и корней. Лагерь спит, только мы с Леонардо куховарим и слушаем между тем по приемнику «Радио Гавана».

Я привык к нему сразу, любил его, как брата, и, как на брата, иногда злился, замечая, что он снова ловчее, снова и снова учился я у него, сердясь и на него и на себя за этот дух соперничества, который мучил меня.

А вот Леонардо не раздражался. Едва на неделю старше меня, он был сдержаннее и четче. Видел, что у меня что-то не в порядке, и молча помотал затянуть узел или же закрепить колышек для шалаша, ничего не говорил, просто помогал, и все сразу же выходило.