Ницше. Введение в понимание его философствования - [208]

. Эти пути олицетворяют его волю к субстанции, которая есть даже не мышление, но господин всякого мышления. В том, проявляется ли это ясно или нет, заключается признак частной идеи, а не самого этого первоистока, который может выражать себя всегда только двусмысленно. Кажется, будто философствование Ницше касается экзистенции в её историчности как бы бессознательно, не охватывая её решительно, и будто он сам стремится вернуться к собственной историчности как из конечной мысленной определённости, так и из бесконечной неопределённости; но, пожалуй, часто кажется также, будто Ницше с точки зрения историчности уже не мыслит.

Воля к истинной, исторической экзистенции побуждала Ницше подвергать разложению всё, чтобы прийти к новому первоначалу. Когда он занимался разоблачениями, круша неправду — фасады и ничем не обоснованные ложные устои, он был бурей, очищающей атмосферу. Его разгром «морали» в той форме, в какой она сплошь и рядом имела место, был великолепен и востребован ситуацией, этот разгром снова расчистил путь экзистенциальной философии. Ведь пока та или иная жизнь протекала, опираясь на что-то неотрефлексированное, само собой разумеющееся, во что, однако, никто истинно и безусловно не верил, философствование оставалось безобидным занятием наряду с другими с выбором «тем» по случайному поводу. Только если такая жизнь выдыхалась, философствование могло продолжаться вновь, двигаясь от целого к бытию экзистенции.

В отличии, скажем, от позиций, существовавших во времена французской революции, у Ницше, хотя разрыв и радикальнее, но воля к преобразованию традиции всё же не утрачена. Дело не только в том, что Ницше принял для себя греческую культуру до Сократа за недосягаемую высоту и образец для человечества (как некую замену христианского Нового Завета), он вообще никогда не думал о том, чтобы забыть историческое наследие и стремиться начать сначала, из ничего нового варварства. Сквозь все его произведения проходит общение с прошлым в его величии, даже им отвергаемым.

Это новое философствование, столь решительно выступая, столь эффективно действуя, столь неумолимо внося беспокойство и уже не допуская никакой стабильности, у Ницше всё же не получает завершённой и окончательной формы. Это неслыханная борьба всех способов чувствования, опыта, воления, которые выражаются в мышлении, уже не достигая единой цели.

Абсолютная негативность

Ницше в своей фактической диалектике в целом позволяет противоречиям лишь углубляться. В этом философствовании всё неизбежно переворачивается, сама честность ставится под вопрос, желаемое безбожие не упраздняет богосозидающего инстинкта, воля против всякого пророчествования поддерживает пророчествование абсурда, Дионис противостоит Распятому, и оба способны воплотиться в самом Ницше.

Если никакого содержания, кроме того, что есть в подразумеваемом Ницше учении о целом, не существует, то и решающий момент его философствования не может иметь какого-либо определённого содержания, даже такого, которое господствует и активно проявляется в его произведениях. Надо понять, что значит, когда всё сказанное также вновь ставится под вопрос, и — вольно или невольно — всё мыслимое, кажется, вновь упраздняется в противоречиях.

Ницше стремится к широте своей мысли и тем самым к субстанции бытия, к субстанции подлинной, несокрытой. Путём к достижению этого для него становится преодоление всякой формы бытия, всякой ценности, всякой отвердевшей сущности в мире: «В моих сочинениях говорится только о моих преодолениях» (Предисловие, Ф. Ницше, Избранные произведения в 3-х тт., т. 2: Странник и его тень, М., 1994, с. 145). Возникает исключительная претензия не связывать себя ни с чем устойчивым, чтобы по-настоящему быть.

Преодоление происходит при помощи «подозрения» и «измены». Подозрение — это позиция, при которой уже не существует ничего бесспорного, притом так, что после разрешения сомнений ничего не восстанавливается, но то, что было подвергнуто сомнению, должно преобразоваться, чтобы быть причастным бытию. Ницше полагает, что никто никогда не «глядел на мир с таким глубоким подозрением», и называет свои сочинения «школой подозрения» (ЧСЧ, 232); он полагает, что «сколько недоверчивости, столько философии» (ВН, 667). Измена — это не вероломство, не бесчестная неверность, но отказ от ставших пустыми исторических субстанций, совершаемый в силу необходимости, каковая себя ещё не сознаёт; измена представляет собой возможность в опасности, грозящей самой экзистенции, достичь первоистока чего-то радикально иного. Уже в молодые годы Ницше пишет: мы идём, «гонимые духом, от мнения к мнению, через перемену партий, как благородные изменники всему, чему только можно изменить» (ЧСЧ, 488).

Но то, что, таким образом, начинается с разоблачения многих вещей, становится у Ницше выявлением иллюзорности всего вот-бытия, а эта иллюзорность — единственной действительностью. Некая бесконечная диалектика ни на каком месте не даёт успокоиться, не позволяет придерживаться никакой стабильности. В той мере, в какой путь разоблачения оказывается пройден, остаётся ещё различие между