Ницше - [229]

Русских модернистов Ницше привлекал страстностью духовных исканий, их экзистенциальной направленностью и абсолютной новизной. В признании Ницше деятели Серебряного века усматривали возможность выхода из провинциализма, преодоления культурной отсталости. Приобщение к ницшеанству казалось им сакральным посвящением в европейцы.

По мнению А. Эткинда, в России Ницше встречали как романтика, мифотворца, пророка, принимающего весь мир, видящего «присутствие бесконечного в конечном» (В. Жирмунский). Именно у романтиков «жизнь и поэзия сближаются; жизнь поэта похожа на стихи;…жизнь в эпоху романтизма подчиняется поэтическому чувству… Переживание становится темой поэтического изображения и, через это изображение, пережитое получает форму и смысл». В. Жирмунский видел в этом «массовый бред», «но с психологической точки зрения… бред является таким же состоянием сознания, как другие».

Причина приятия Ницше в стране несовместимого с ницшеанством менталитета, по мнению М. Михайлова, в том, что впервые в западноевропейской истории властитель дум во весь голос повторил то, что уже было добыто русской мыслью в лице Достоевского, тем самым санкционировав правильность и значительность молодой русской мысли.

К тому же, по воле судьбы, Ницше попал в Россию в тот момент, когда самые талантливые мыслители русского марксизма стали от него отходить — в поисках других, более глубоких идей, которые давали бы им ответы на всё усложнявшуюся действительность. Им, воспитанным в западноевропейской философской традиции и в то же время на романах Достоевского и Толстого, необходим был авторитетный (а это значит — западноевропейский) уверенный голос, который бы подтвердил, что зародившаяся русская мысль и есть тот выход из духовного и философского тупика, в который попало человечество. Таким могучим и авторитетным голосом для этих мыслителей стал голос автора «Так говорил Заратустра». В Ницше они признали «своего».

Ницше писал: «Великие эпохи нашей жизни начинаются тогда, когда мы приобретаем смелость переименовать в добро то, что мы в себе считали злом». Такую эпохальную переоценку благодаря моральной поддержке Ницше и совершили мыслители русского религиозно-философского ренессанса.

Сверхчувствительная к морализму русская мысль воспринимала прежде всего этические аспекты его философии — «я» человека как единственный носитель морального начала.

Ницше — вместе с французскими символистами — открывал художникам Серебряного века мифологические глубины бессознательного, «мифологические были», как писал А. Белый.

Передо мною мир стоит

Мифологической проблемой…

А. Блок и Ф. Сологуб недаром штудировали Ницше: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из нее сладостную легенду, ибо я — поэт», — строки эти вряд ли могли бы появиться без таких штудий… Ницше «возвратил миру Диониса» не для одного Вяч. Иванова — дионисийский дух витает над «оргийностью» всего русского декадентства (я думаю, что выразился правильно вопреки негативному отношению самого Мифотворца к тому, что скрывается за этим понятием).

Я хочу внезапно выйти

И воскликнуть: Богоматерь!

Для чего в мой черный город

Ты Младенца привела? —

разве это не Ницше говорит словами Блока?

Новую, во многом ницшеанскую, концепцию культуры развивали авторы «Северного вестника», «Весов», «Мира искусства» А. Волынский, В. Брюсов, А. Белый, В. Иванов, А. Бенуа, Н. Метнер, Эллис, Б. Садовский. Героев-ницшеанцев мы встречаем в «Санине» Арцыбашева, «Вавочке» А. Вербицкой, «Альме» и «При свете совести» Н. Минского, в книгах З. Гиппиус, Боборыкина, Андреева, Крыжановской, Горького, Ропшина, Винниченко, Набокова, Каменского…

Бальмонт — сам вполне «сверхчеловеческий тип», «Люцифер небесно-изумрудный», «предавший все для счастья созиданья»…

Не для меня законы, раз я гений…

Я знаю только прихоти мечты…

Я не знаю мудрости, годной для других,

Только мимолетности я влагаю в стих.

В каждой мимолетности вижу я миры,

Полные изменчивой радужной игры.

Я вечно другой.

Я каждой минутой сожжен.

Я в каждой измене живу.

Мир должен быть оправдан весь,

Чтоб можно было жить.

А вот теория черни Ницше и Ле Бона, положенная на стихи Бальмонтом:

Человечек современный, низкорослый, слабосильный,

Мелкий собственник, законник, лицемерный семьянин,

Весь трусливый, весь двуличный, косодушный, щепетильный,

Вся душа его, душонка — точно из морщин.

Идею Ницше о трагедии, «рожденной из духа музыки», то есть трагедии как сущности бытия, глубже других воспринял И. Анненский. «Романтик Ницше, — писал он, — возводил ребячью сказку в высшие сферы духовной жизни». И сам творил свои «вакхические драмы» на поэтике, восходящей к древним трагикам, следуя заветам Аристотеля об ужасах и страданьях как главных трагических элементах человеческих ощущений.

В книге «По ту сторону добра и зла» Ницше высказывает идею о подчиненности объективного человека (ученого) субъективному человеку (философу). Отличительные черты «объективного человека» — это способность зеркально отразить чуждые ему образы (события) и стать орудием или гибкой формой, лишенной собственного содержания. Любопытно, что эту идею И. Анненский перенес на автора и его персонажей: есть «скудельный сосуд» божества, орудие для пророчеств, и есть марионетка, кукла, подчиненная творцу и отражающая душу автора.