Ничья длится мгновение - [31]

Сразу за поворотом и карьер.

— Сядь, отдохни. Я сейчас… Намечу.

Подбежал к одной из сосен, отсчитал несколько шагов. Подбежал к другой — еще отмерил. И от третьей пошагал, считая что-то. Скинул пиджак, шапку. За лопату взялся.

— Ты сиди, отдыхай, — говорит, обливаясь струйками пота. — Если будут корни — обрубишь.

Может, час, может, два все копал и копал. И радостно было ему, что земля жесткая, нетронутая, проросла травой.

Потом вроде лопата об железо звякнула. Он выпрямился. Осмотрелся. Прислушался.

— Есть… — проговорил. — Вот корень — руби. Давай руби корень.

Подошла она.

Яма была мелкая. Только широкая. И длинная. Видела, как он присел, нагнулся.

— А? — спросил он, освобождая корень пальцами. — Звенит? Рубай!

Замахнулась и ударила, рубанула. Хотела еще раз топор поднять, да застрял в лысой голове. А голова еще обернулась и спросила удивленно:

— Ты?..

За соснами, далеко, за всей землей садилось багровое солнце.

И был сильный ветер.

Стояла она, уронив руки, и ветер трепал ее волосы — белые, как лен, мокший-перемокший, сохший-пересохший вековечный лен. Она смотрела на багровое солнце. Может, вспомнила Юозукаса?

Может, мальчика, которого своим молоком вскормила?

Таню?

Вальтера-Виктора?

Винцаса-Велвела?

Отца с набитым землею ртом?

Может, девушку, понесшую от Винцаса, ту, что стояла, обнявши столб?

Может, того, в мундире: «Посторонись, мамаша»?

Четыре сбруи, которых не хватило до семи?

Себя.

Стоящую возле дома, за дорожкой, вскинувшую руки, измазанные землей и кровью, и посылающую проклятье.

Черное проклятье.

На суде было бы так.

Зал встает. Молчит.

Люди долго слушают, слушают все сначала, но ждут — конца.

Вот и конец.

Приговор.

Бернотас Антанас, сын Казиса, — приговаривается к смертной казни.

Решение суда окончательное.

Приговор исполнен.

Глава девятнадцатая

— Нет, — ответила она. —

Человек должен жить.

Я редко бываю здесь. Почему?.. Иногда мне кажется, что пешком пришел бы. А иной раз хочется все забыть, будто не был рожден на свет, просто взял и явился откуда-то такой, как есть, и никогда тут не жил, и всегда был таким, как сейчас.

На бывшей базарной площади разбит зеленый сквер. В бывшей гимназии, некогда красной, а ныне побуревшей, какое-то учреждение, а может, и не одно. Где-то здесь была лавочка, в которой продавали казенку. Дальше — лавка со сладким печеньем, белыми кругляшками, обсыпанными сахаром, и с пирожными. Сперва по десять центов штука, после по двадцать пять копеек, а потом…

Длинное шоссе — автострада — главная улица города. Двухэтажный ресторан. Большие окна. Стекло и металл, стекло и… Оба комитета в одном здании — прямые линии, уже без колонн и завитушек.

Всякие мысли приходят в голову, когда попадаешь в родной город. Хорошие и плохие, веселые и не очень. Порою умные, а порой…

Я думаю, что здесь, в центре города, на бывшей базарной площади, посреди цветущего скверика мог бы стоять высокий памятник. Я не знаю, как он должен выглядеть, не знаю даже, как его назвать. Я назвал бы его…

Всякие мысли приходят в голову, когда попадаешь в родной город.

Я выхожу из автобуса.

Оглядываюсь.

Люди уже не те и не такие. Далекие, потому что я для них — чужой. Все меняется.

Есть за городом одно место, постоянное, неизменное. Там все знакомы.

Но это — позже. Чего торопиться на кладбище?

Может быть, сперва заглянуть туда, где стекло и металл в два этажа? Заказать что-нибудь покрепче — три звездочки или пять, а может, белой, казенной…

Пожилая женщина останавливается на тротуаре и смотрит на меня, слегка нагнув голову.

Я поворачиваюсь к ней и вздрагиваю.

Я беру ее руку. Целую. А она не дает. Ей трудно, потому что я держу крепко, а пальцы у нее — сухие, тонкие, обессиленные, только суставы разбухли и в прозрачных венах беспокойно пульсирует кровь.

— Добрый день, понас Адомас, — говорит она.

И медленно, будто поправляя волосы, проводит свободной рукой по моей голове, притрагивается к лысеющему лбу:

— Выросли все. И у Винцукаса волос редеет. Такой густой был, гребни ломались, а нынче… Взрослые. Ну что ты смотришь? Или нет у меня такого права, чтобы хоть немножко легче было?

— День добрый, Вероника, — говорю я наконец.

И мальчишеское желание: взять ее за руку, повести в сияющий напротив магазин, купить… Что? Может быть, платок? А может, материю на платье, красивую, какой у нее в жизни не было? Может, серьги? Или янтарные бусы? А может…

Она слегка улыбается и сама берет меня за руку:

— Идем, понас Адомас. Я теперь тут рядышком живу, поблизости. Квартиру дали, с отдельной кухней. Как барыне.

Я иду за ней.

— Как дочурка? — справляется она. — Здорова?

— Здорова. Нынче в школу пойдет.

Она смеется:

— Ишь как время бежит. Так ни разу и не видела ее. Хоть привез бы погостить когда. Клубники пару грядок посадила, землянику собираю. Сходили бы с ней по ягоды.

— Вы же знаете, зачем я приезжаю…

Она останавливается перевести дух.

— Могилы могилами, сынок. А мы живы, живем, и жить надо.

Мы сидим за небольшим столиком у нее на кухне. Она подала тарелку клубники, сочной, брызжущей румянцем. На скорую руку помыла, обсыпала сахаром, залила молоком и поставила передо мной, еще отрезала черного хлеба ломоть.