Ничто. Остров и демоны - [40]

— И тебя тоже, дорогая моя, милая! Ты мне как сестра. Правда, Андрея… Ты же видишь… Я при тебе поцеловалась с Хайме!

Вернулись мы поздно вечером, ехали по автостраде, по самому берегу моря. Я смотрела на сказочные кружева, которые плели в черноте ночи волны, и на далекие огоньки баркасов.

— Только одно существо на свете я люблю, как вас. Может, даже и больше, чем вас обоих… а может, и нет. Хайме, может, тебя я люблю больше… Не знаю. Не смотри так, а то еще перевернешь машину. Иногда меня мучают сомнения, кого я люблю больше — тебя или…

Я внимательно слушала.

— Знаешь, дорогая, — сказал Хайме с иронией, в которой прозвучало детское отчаяние, — не пора ли сообщить нам это имя?

— Нет, не могу. — Она немножко помолчала. — Ни за что не скажу вам. Могу же я и от вас иметь какую-то тайну.

Неповторимые воскресенья! Они озаряли всю остальную неделю. Выходили мы из дому рано, Хайме уже ждал нас где-нибудь с машиной. Город оставался позади, мы пересекали его печальные предместья, где к огромным мрачным фабрикам жмутся высокие, почернелые от дыма жилые дома. От первых утренних лучей окна этих насквозь прокопченных домов вспыхивали и горели алмазным блеском. С телеграфных проводов, громко щебеча, слетали стайки птиц, напуганных хриплым, настойчивым гудком…

Эна сидела рядом с Хайме, а я становилась коленками на заднее сиденье и смотрела на Барселону — бесформенную, поражающую своим странным видом громаду, которая, по мере того как мы от нее удалялись, разрасталась вверх и вширь, превращаясь в стадо неведомых чудовищ. Иногда Эна покидала Хайме и перебиралась ко мне, чтобы смотреть в заднее стекло и говорить о том, какое это все счастье.

Эна никогда не бывала на неделе такой, как в эти воскресенья: она превращалась в бесшабашную девчонку, беззаботную, даже ребячливую. А мне, деревенской девочке, она раскрыла тот особый, сокровенный смысл природы, о котором я сама и не догадывалась. Я узнала о биении жизни в набухающей соками влажной земле, о таинственном волнении еще не раскрывшихся почек, о печальной прелести выброшенных на песок водорослей, о могуществе, жаре, сияющем великолепии моря.

— Да оставь ты в покое историю! — в отчаянии кричала мне она, когда мне виделось Латинское море[3] и корабли финикийцев и греков.

Я представляла себе это море (синее, спокойное, сверкающее!), изборожденным судами самых необыкновенных очертаний.

Плавала Эна с таким наслаждением, будто обнимала любимого.

Я упивалась радостью — такое выпадает лишь немногим! — греться в лучах счастья, окружающих ореолом молодую влюбленную пару; в сиянии этих лучей мир громче звучит, слаще его аромат, сильней бьется его сердце, и шире распахивает он свои неоглядные дали.

Ели мы в ресторанчиках у моря или в закусочных, на свежем воздухе, под соснами. Случалось, шел дождь. Тогда мы с Эной накрывались плащом Хайме, а он невозмутимо мокнул под дождем. К вечеру часто холодало, и я надевала какую-нибудь куртку, шерстяную или вязаную, в машине их была целая груда — Хайме предвидел проказы весны. Но вообще-то весна в тот год стояла чудесная. Помню, в марте мы возвращались с охапками цветущих веток миндаля, а потом над каменной кладкой изгородей закачался желтый пух мимоз.

Но эти воскресные озарения моей души, которыми я была обязана Эне, тонули в густом мраке, заливавшем меня все остальные дни недели.

И совсем не каждодневные истории и скандалы на улице Арибау имею я в виду; они теперь почти не влияли на мою жизнь; просто я была чересчур ранима — слишком уж напряжены были нервы, слишком ослабела нервная система из-за постоянного голода, которого я в силу привычки почти и не чувствовала. Иногда я ни за что, ни про что злилась на Эну и в отчаянии уходила от нее. Потом возвращалась и, не сказав ни слова, снова усаживалась заниматься. Эна делала вид, что ничего не произошло, и мы по-прежнему сидели рядом над учебниками, словно все так и должно было быть. Потом, гуляя по городским окраинам или лежа без сна и мучаясь головной болью (мне казалось, что боль утихнет, если я уберу подушку), я вспоминала эти сцены и плакала от ужаса; ведь я во многом походила теперь на Хуана. Мне было невдомек, что моя истеричность лишь следствие долгого недоедания. Получив пенсию, я шла к Эне с цветами, я покупала бабушке лакомства, а сама стала запасаться сигаретами — на голодное время; я курила, мне становилось легче, и я начинала строить самые фантастические и нелепые планы. Вернулся Роман, и теперь сигареты я получала от него — он мне их дарил. С особой улыбкой смотрел он на меня, когда я бесцельно слонялась по квартире, останавливаясь и принюхиваясь у кухонных дверей, или когда по целым часам валялась с открытыми глазами на кровати.

Как-то раз, поссорившись вечером с Эной, я злилась особенно долго. Я шла домой нахмурившись и произносила длинный, взволнованный монолог. «Я не вернусь в ваш дом», «Я по горло сыта этими улыбками превосходства», «Она забавлялась, глядя, как я ухожу, и была уверена, что я вернусь через две минуть?», «Воображает, что мне не прожить без ее дружбы. Бред!», «Играет со мной, как со всеми на свете, — совсем уж несправедливо обвиняла я свою подругу. — Играет с родителями, с братьями, с бедными мальчиками, которые за ней ухаживают. Подает им надежду и наслаждается — глядит, как они страдают…» Мне становилось все более и более очевидным макиавеллистические наклонности моей подруги. «Презренное существо», — думала я о ней. Никогда еще не проходила я так быстро расстояние между нашими домами. Придя к себе, сразу же села за конспекты, но только нервничала и плакала, потому что не разбирала собственного почерка. Из глубины портфеля выпала визитная карточка, полученная мною от Херардо, когда я встретила его в полумраке у собора в первую ночь моей свободы.