Ничто. Остров и демоны - [12]

Хуан схватил тарелку с кашей и швырнул ей в голову. Он плохо прицелился, тарелка угодила в дверь, которую тетя Ангустиас мгновенно захлопнула. Ребенок плакал и пускал слюни.

Хуан понемногу успокаивался. Бабушка, вздыхая, сняла с головы черную шаль.

И тут пришла служанка накрывать стол к завтраку. Как и прошлой ночью, эта женщина всецело завладела моим вниманием. На ее безобразном лице застыла отвратительная победоносная гримаса. Дерзко напевая вполголоса, она расстилала продранную скатерть и расставляла чашки, словно увенчивая этими действиями скандал.

III

— Ну что, девочка, понравилось тебе? — спросила Ангустиас, когда мы, все еще жмурясь от яркого солнца, входили в квартиру.

Спрашивая, она ухватила меня за плечо и притянула к себе. Если Ангустиас обнимала меня или называла ласковыми именами, я испытывала такое чувство, будто обычный порядок вещей в мире нарушался. До такой степени это было неестественно. Хоть мне и пора было бы привыкнуть, потому что Ангустиас обнимала меня и говорила разные сладенькие словечки очень часто.

Иногда я думала, что во мне для Ангустиас заключено нечто притягательное и мучительное. Она так и ходила вокруг. Стоило мне забиться в какой-нибудь угол, как она уже искала меня. Если она видела, что я смеюсь или с интересом разговариваю с кем-нибудь из домашних, в тоне ее появлялась вкрадчивость, она садилась рядом и с силой прижимала мою голову к своей груди. Шея болела, но, подчиняясь ее властной руке, я вынуждена была оставаться в неудобной позе, пока она сладким голосом читала мне нотацию. Если же ей казалось, что я чем-то расстроена или напугана, она бывала очень довольна и говорила со мной твердо и уверенно.

Я сгорала от стыда, когда мне случалось выходить из дому вместе с ней. Она нахлобучивала на голову бурую шляпу, украшенную петушиным пером, которое придавало ее суровой физиономии воинственный вид, а меня заставляла надевать старую, синюю. Вдобавок и костюм сидел на мне неважно. В то время я еще плохо умела сопротивляться и, повинуясь Ангустиас, мчалась вместе с нею по улицам, которые казались мне уже не такими заманчивыми и сказочно прекрасными, какими я их воображала.

— Не верти головой, — говорила Ангустиас. — Не глазей по сторонам.

Если мне и удавалось забыть, что она рядом, то всего лишь на мгновенье.

Иногда нам встречались мужчина или женщина, в облике которых было что-то необычное, неизъяснимое, мое воображение неслось им вслед, и мне хотелось повернуть и пойти за ними. Вот тогда-то я и вспоминала о том, как выглядим мы с Ангустиас, и заливалась краской.

— Ты совсем дикая, провинциалка ты, дитя мое, — говорила Ангустиас с некоторым сочувствием. — На людях ты молчишь, смущаешься, вид у тебя такой, будто ты каждую минуту готова удрать. Иногда посмотрю я на тебя в магазине, и меня разбирает смех.

Трудно было представить себе что-либо более тягостное, чем эти прогулки по Барселоне.

За ужином Роман по моим глазам догадывался обо всем и смеялся. Его смех служил прелюдией к ядовитой перепалке с тетей Ангустиас; под конец вмешивался и Хуан. Я видела, что Хуан всегда держал сторону Романа, но тот, однако, поддержку брата не принимал и благодарен за нее не был.

Когда таксе случалось, Глорию оставляло ее обычное безразличие. Она начинала волноваться и срывалась на крик:

— Если ты после всего еще способен разговаривать с твоим братом, то не разговаривай больше со мной!

— Конечно, способен. Неужели ты думаешь, что я такая же свинья, как вы оба?

— Так, так, сынок, — говорила бабушка, глядя на него с обожанием. — Ты правильно делаешь.

— Замолчи, мама! Не заставляй проклинать и тебя! Не заставляй!

Бедняжка качала головой и, наклонясь ко мне, шептала:

— Он самый лучший, доченька, он самый хороший и самый несчастный, святой он…

— Может, ты сделаешь милость, мама, и не будешь впутываться? Может, ты не станешь забивать племяннице голову разными глупостями, которые ей совершенно ни к чему?

Он уже говорил с надрывом, тон делался резче. Тон человека, потерявшего над собою контроль.

Роман, погруженный в приготовление лакомства для попугая, крошил у себя на тарелке фрукты и заканчивал ужин, не обращая ни малейшего внимания на всех нас. Рядом со мной рыдала, кусая носовой платок, тетя Ангустиас; она воображала себя не только сильной, способной увлечь за собой толпу, но и нежной, несчастной, преследуемой. Не знаю только, какая из этих двух ролей ей нравилась больше. Глория отодвигала от стола высокий стул, на котором сидел малыш, и улыбалась мне за спиной у Хуана, крутя пальцем у виска.

Отрешенно молчавший Хуан, казалось, был готов вот-вот взорваться.

Покончив со своим занятием и похлопав бабушку по плечу, Роман первым выходил из-за стола. В дверях он останавливался, закуривал сигарету и бросал на прощание:

— Даже эта идиотка, твоя жена, уже смеется над тобой, Хуан. Берегись, Хуан…

На Глорию он, по обыкновению, даже не глядел.

Реакции долго ждать не приходилось. Удар кулаком по столу — и поток ругательств в адрес Романа, не обрывавшийся даже после того, как сухой стук входной двери возвещал, что Роман ушел.

Глория брала на руки ребенка и шла в свою комнату укладывать его. Взглянув на меня, она говорила: