Ничто человеческое... - [51]

Каренин — не только муж Анны, но и муж государственный, стоящий у одного из кормил правления. Он и в самом деле боится, что из-за домашних неурядиц потеряет свою должность. На основании этого иной современный читатель и вправду может подумать, что Каренин — трус и карьерист. Но ведь он все-таки не директор магазина. Выйдя в отставку, он сможет жить, не изменяя своим привычкам и быту, — читать, сколько ему влезет (а это он любит), пополнять библиотеку, писать, если вздумается, статьи, иметь лакея и горничных, то есть жить, как и прежде жил.

Потеря должности страшит Каренина тем, что, с его точки зрения, он, уйдя с поста, изменит России.

Этим и объясняется столь непривлекательное обхождение Каренина с Анной в конце романа… Перед ним выбор: Россия или изменившая жена. Государственный муж, подавив в себе чувства мужа домашнего, отказывает Анне, которую он не совсем без основания считает безнравственной, в разводе. Каренин — личность трагическая. Именно потому, что он жертвует Анной ради великой цели. Он не сухарь и не трус. Это Анна обвиняет его во лживости и фальши. А уж если зашла речь о лжи, то не Анне бы это говорить… (Что касается его социальных взглядов, то идеология личности еще не есть ее психология.)

В ком же больше человечного, в ком — в Каренине или во Вронском? Каренин — человек долга. Этого качества у него никто отнять не может. При всех его минусах он все-таки муж и отец, а Вронский… просто любовник. Думается, что это не только мое мнение. С Карениным семья возможна, а с Вронским нет. Анна не понимала этого и за непонимание поплатилась жизнью».

Это, повторяю, писал С. Петров.

Перед тем как полемизировать с новгородским писателем-переводчиком по существу, я, отвечая ему, отметил в его рассуждениях два момента, с которыми полностью согласен.

Автор этого острого, интересного письма действительно не единственный, кто воспринимает сегодня Каренина по-новому. И действительно, «обманутая» Л. Толстым литературная критика повинна в том, что почти сто лет читатели видели в Каренине личность малопривлекательную.

С новым восприятием этого литературного героя я, испытав искреннее удивление, резко столкнулся после опубликования статьи, где убеждал читателей в том, что не нужно и в наш «рационалистический» век бояться быть эмоциональным и непосредственным в выражении чувств. И вот несколько читателей, разумеется незнакомых между собой, обвиняя меня в «старомодности», «сентиментальности» и «непонимании духа эпохи НТР», называли Каренина как человека твердого, умного, надежного, отлично понимавшего, что излишняя эмоциональность мешает делу. (При этом уточнялось, что имеется в виду не Каренин театральных постановок и киноэкрана, а герой романа «в чистом виде».)

Что же касается литературной критики (и в этом, повторяю, я тоже полностью согласен с С. Петровым), то она с момента появления романа не видела в Каренине ничего хорошего. Ее отношение к нему было на редкость устойчивым — она обвиняла его в бесчеловечности.

Гуманистически настроенная литературная критика не любила Каренина, потому что с самого начала полюбила Анну — талант ее сердца, полноту самоотдачи в любви, тоску по цельному человеческому существованию, которые были растоптаны.

В самом по себе намерении освободиться от гипноза критики нет ничего дурного, напротив, оно говорит о самостоятельности мышления. Дело в том, какими аргументами сопровождается это «освобождение».

Теперь поспорим по существу.

Сергей Петров видит в Каренине трагическую личность с напряженной и сложной внутренней жизнью, которая скрыта от нас, читателей Л. Толстого, «художественным „лукавством“» классика.

Если отвлечься от тех или иных толкований действительно бесконечно сложного художественного языка Толстого, то речь, как мне кажется, идет сейчас о понимании социального героя, о том, чем он может и чем не может жертвовать во имя «высших целей».

И это, разумеется, не только литературно-академический вопрос, он волнует нас ничуть не меньше, чем современников Л. Толстого.

Вернемся к читательским письмам (они точно и искренне отражают ряд сегодняшних умонастроений). Письмо, с которым я сейчас познакомлю, показало мне выпукло тенденцию, не замеченную мною раньше в нашей литературе, возможно, потому, что я достаточно нагляделся на эту тенденцию в самой жизни. Посвящено письмо уже избитой теме соотношения в человеке ума и сердца.

«Вы не найдете в литературе последних лет ни одного романа, ни одной пьесы, в которых „рационалист“ становился бы, по мере развития человеческих отношений и событий, „эмоционалом“. Но, наверное, помните сами немало вещей, где „эмоционалы“ постепенно становятся „рационалистами“. В этом одно из отличий литературы эпохи НТР от литературы XIX века, в которой герои, поначалу „сухие“ и „замкнутые“, делались постепенно „открытыми“ и „несухими“. Оттаивал даже Базаров. Но что, по-моему, особенно замечательно, это искания женщин в сегодняшней литературе: эмоциональные и нетерпимые к „рационалистам“ героини в конце концов начинают исповедовать их формулы. И может быть, в этом „обращении“ можно больше, чем в чем бы то ни было, увидеть подлинное торжество рационализма».