Ничто человеческое... - [10]

Хотя Стогов говорил, казалось бы, не но существу и его можно было в любую минуту остановить, судья Осипова этого не делала. И не потому, что он сообщал ей нечто новое, — нет, то, о чем рассказывал, было ей достаточно хорошо известно. Она не останавливала Стогова, потому что само его волнение, его странное поведение на суде имели, как ей казалось, отношение к основному, что ее занимало, — к поискам Мотива…

— …не понимаю! — закончил Стогов и, подумав, добавил: — Извините, пожалуйста.

— Хотите вернуться в родные края? — улыбнулась ему судья.

— Нет! — рассмеялся он простодушно. — У меня тут замечательная квартира, о которой и не мечтал. Извините, пожалуйста.

«Да, — невольно подумала Осипова, — это тоже крупинка Истины: сюда, в этот небольшой, пятнадцать лет назад построенный город, многие ехали ради квартир, оставив большие города и тихие деревни. А точнее — ехали ради современного комфорта. И их надежды обмануты не были, но…»

Осипова вызвала отца Киры Говоровой, токаря, и думала, думала, стараясь не упустить ничего, о чем рассказывал Говоров.

В большом городе человек живет в ситуации «социальной анонимности», на улице, в метро, в театре он «гражданин Икс». Он Икс, окруженный Иксами и Игреками: даже в доме, где оп живет, ему порой ничего не известно о соседях; и им ничего не известно о нем: что он ку-пил, куда поехал отдыхать, как воспитывает детей, разлюбил ли жену… «Социальная анонимность» создает определенный, устойчивый стереотип самочувствия и поведения… И деревня, с ее сохранившимся до сих пор укладом, располагает к совершенно определенному, устойчивому самочувствию и поведению. Там наоборот: ты виден насквозь с малых лет до последнего дня. В большом городе — совершенное незнание, тут — совершенное понимание. Переехав в новый, небольшой город, люди оказались в ситуации полузнания, непривычной и для истинного горожанина, и для жителя села.

— Как ребенок она хорошая, — говорил Говоров-отец о Кире. — Мать, конечно, не слушает. Ласку любит. — Он помолчал. — Сорока у нас живет на балконе, ухаживает за нею. — Чувствовалось, что ему хочется о дочери рассказать что-то хорошее, даже удивительное, но честность не позволяет ни солгать, ни обмануть, а память ничего удивительного и одновременно хорошего не подсказывает. — Как ребенок она хорошая, — повторил он уныло. — Меня любит…

— Разрешите? — обратился к Осиповой один из народных заседателей. — Вот вы, — наклонился к Говорову, — говорите: как ребенок она хорошая. Она ведь из компании «Космоса», ваша дочь, верно?

Говоров виновато молчал.

— А мой сын, — говорил народный заседатель, — из компании «Атома». Он рассказывал мне, что ваша дочь отличается ужасающей жестокостью. Она дерется беспощадно.

— Да, — согласился Говоров. — Она дерется. Она жестокая… Но, — оживился, — она и отважная. Пожарным помогает…

Осипова улыбнулась собственным мыслям: два кинотеатра в городе — «Космос» и «Атом» с широкоформатными экранами, кондиционированным воздухом; когда в удлиненных, полукруглых залах томительно медленно зажмуривается освещение, кажется, что летишь в полуночном небе. И вот непонятным образом появились две враждующие компании — та, что собирается вечерами у «Космоса», и та, что завладела подступами к «Атому». Давно забыто, что послужило поводом для первых конфликтов, давно выросли подростки, которые в этом первом конфликте участвовали, но деление на «космических» и «атомных» живет. Они ревниво оберегают «собственные» кинотеатры и лишь в тех случаях, когда на обоих экранах идут интересные картины, устраивают перемирия.

— Вот вы говорите, — обратилась теперь к Говорову второй народный заседатель, женщина, — она отважная. Я помню, стояла с вами и с вашей дочерью в очереди за вишней. Фамилия ваша была мне незнакома, а лицо я запомнила хорошо. И подошел старый или, если быть точной, пожилой человек, чтобы купить вне очереди… Помните?

— Помню, — печально и чистосердечно ответил Говоров, опустив голову.

«Не удивительно, что помнит, — подумала Осипова. — В городе почти нет стариков. Старик в городе — редкость. Это обыкновенно гость из большого центра или из деревни. Социологи и философы, экономисты и футурологи рассуждают в печати о стариках — с кем им жить, как работать, где отдыхать, пишут о постарении городов, а в этом городе нет этих забот».

И она с захватывающим интересом дослушала нехитрый рассказ женщины — народного заседателя: будто не обыкновенный старик подошел к очереди за вишней, а абориген Новой Зеландии или даже марсианин. «Хотя, — мелькнуло, — марсианин в этом городе, где все помешаны на фантастике, никого бы не удивил».

— …и она дерзко — за руку! — повела старого человека в самый конец очереди. — Народный заседатель-женщина помолчала, потом больно съязвила: — Не из огня вытащила, а из вишен. Не понимаю до сих пор, почему мы все молчали.

— Она дерзкая, — согласился Говоров, — без бабок и дедов росла.

— А вы дочь любите? — не унималась заседатель.

— Одета, обута, — твердил Говоров. — Пианино в рассрочку.

— Мы ведь не о нарядах, а о душе, — перебила его Осипова и, пожалев, отпустила.

Потом она допрашивала родителей остальных девочек, потом уточняла ряд подробностей с Пантелеевой, и та, когда это показалось ей уместно, рассказывала о дворняге и о «сердце чистейшей породы».