Ничейный космос - [86]

Питер вел за собой армию покорять родную планету, и я приветствовала его, как матриарх — сына-императора. Друзей у меня совсем не осталось, и я просто не могла себе позволить еще одного врага.

Поразительно, как уверенно держался Питер, сочетая в себе высокомерие с обаянием. Он достиг фантастических высот: освоил одну из самых безнадежных планет, побеждал чужих, а главное — научился вести за собой людей. Теперь он жаждал новых вызовов. Он, словно римский полководец, шел домой, дабы провозгласить себя императором.

Когда мы встретились, я все еще была не в себе, и речи Питера прозвучали для меня как-то обыденно. Сегодня я понимаю, что говорил он ужасные вещи. Война стала для него смыслом жизни, и мой сын посвятил себя поиску жесточайших способов действия.

Я потратила много времени, наставляя Питера, уча либеральным принципам лидерства. А он — хоть бы хны, даже ухом не повел. В конце концов мы распрощались, и я полетела дальше.

Пропутешествовав по Вселенной еще парочку десятков лет, я осела на Ребусе, четвертой планете системы Мориарти. Там по телевизору следила, как мой сын захватывает Землю и наконец провозглашает себя вождем человечества.

Я тогда ничего не понимала. Даже в себе не могла разобраться, а в мысленном дневнике сделал запись:

Не знаю, кто я и для чего делала то, что делала. Я — только стрела, летящая сквозь время.

Сомневаюсь, что я вообще человек.

Дети! Они разбивают нам сердца

Когда Питеру исполнилось девять лет, я стала бояться его. Временами он взрывался от гнева, орал, а меня потом часами трясло. При этом меня не покидало чувство, что сын вовсе не теряет самообладания, что в центре урагана бешенства остается око — пятачок зловещего спокойствия.

Питер требовал, чтобы я уволила няню только за то, что он заставляла его есть зеленые овощи. Об этом, естественно, не могло быть и речи. Тогда Питер стал мочиться в постель. Мне было стыдно. Приходилось вставать по утрам, стирать и гладить простыни, пока их не увидела няня. Видя такое дело, Питер начал писаться в школе (выпивая перед сном полтора галлона воды). В конце концов он победил, и няню я уволила.

Еще он обладал поразительной силой внушения: по его слову дети в школе выпрыгивали из окон первого этажа (в результате — переломы, ушибы), а стоило ему захотеть сладостей — сверстники без вопросов отдавали карманные деньги.

Родители детей настаивали, чтобы Питера исключили из школы. Он стал парией.

Однажды сын додумался засунуть дохлую кошку в водосточную трубу дома, где жил его одноклассник, — и весь дом провонял. Потом «склеил» двух маленьких девочек, намазав им руки суперклеем. Малышки два дня боялись сказать об этом папе и маме, ходили повсюду вместе, даже в туалет. Узнав об этом, их родители получили нервный срыв: из-за морального ущерба и собственного невнимания к детям.

Лицо у Питера было страшное — все в рубцах от угрей и прыщей. В пятнадцать лет я отправила его на пластическую операцию, чтобы взрослую жизнь он начал с нормальным лицом (а то какая девушка захочет с ним целоваться!). Но уродство все равно сохранилось на каком-то подсознательном уровне — взглянешь на Питера и пугаешься.

Питер все время мастурбировал. Вроде бы все мальчики рукоблудствуют, но мне до смерти надоело видеть комки спермы на дне унитаза; бесили и простыни — твердые от спекшегося семени.

Питер воровал из магазинов журналы жесткого порно, зачитывался опусами некрофилов и копрофилов… Как вспомню, до сих пор блевать тянет. Я водила его на прием к психиатру, и там он ради шутки «признался», будто занимался сексом со мной.

Ну откуда в ребенке взялось ТАКОЕ?!

Возможно, тому есть причины и оправдания. Возможно, виной тому я. Я была слишком занята: боролась с «Мечтами о будущем», лечилась, возвращала себе кожу, а про сына не помнила. Я приходила домой за полночь и, конечно, боялась мести врагов: думала, ко мне пришлют киллеров, и те для забавы сначала изнасилуют меня в моей же постели, потом убьют — и возьмутся за сына.

Я превратилась в параноика, напивалась в стельку, глотала антидепрессанты, без меры колола себе омолаживающие препараты. Я стала ничтожеством с ребенком на руках. О чем только я думала?!

Это я во всем виновата!

Но со временем Питер изменился, лицо его разгладилось, он улыбался часто и охотно. В семнадцать Питер был харизматичным юношей, научился мне льстить. Вырос в этакого маминого сыночка. Скажет мне доброе слово, а я прыгаю от восторга.

Ему было зверски интересно все, чем я занималась. Он ездил со мной по миру: в Европу, в Египет и другие африканские страны. Вместе мы гуляли по Парфенону, и Питер вел меня под руку, словно муж. Однако он оставался моим сыном — милым, забавным сыночком.

На какое-то время я забыла о его темной стороне. Баловала. Он ни в чем не знал отказа. Я никогда не спорила, хотя порой мысли Питер высказывал дикие. Как я гордилась им, когда он поступил в Оксфорд учиться на врача. А когда его оттуда вышибли за драку, гордилась, как быстро он устроился на курс экологов в Лондонском городском университете. Из него Питера тоже выгнали, но ведь как скоро он нашел себе работу в Сити!