Ничейной земли не бывает - [6]

Слышать об этом было очень неприятно. Шанцу, пожалуй, более неприятно, чем дочери, которая не обращала никакого внимания на женщин, спокойно ходила посередине главной улицы и почти всегда с новым ухажером, с улыбкой показывая ему на окна, в которых замечала физиономии любопытных.

О ней много судачили и создали ей такую славу, что многие сразу же начинали прислушиваться к разговору, если упоминалось ее имя. У одних она возбуждала интерес, у других вызывала возмущение. Некоторые пытались поговорить на эту тему с фрау Шанц, которая не знала, что ей отвечать, и очень переживала за свою дочь. Приходили подобные «доброхоты» и к самому Шанцу, а некоторые даже жаловались на Фридерику его начальнику, произнося при этом слово «выселение». Все они опасались за своих подрастающих дочерей либо сыновей. К тому же приходилось считаться и с капризной модой. Более взрослые девочки, подражая Фридерике, высоко закатывали брюки на сапоги, вязали длинные, до самой земли, шарфы или мечтали о слишком коротких юбочках с разрезом сбоку вдоль бедра.

Фридерика приближалась. Она шла, сдвинув красную косынку на затылок. Она уже несколько лет носила косынки только красного или синего цвета. И снова отец подумал, что дочь словно проходит сквозь строй, и ему захотелось сейчас же выйти ей навстречу и принять на себя эти невидимые удары.

За последние четыре года он редко вступался за Фридерику, когда ее обижали. Он молча воспринимал усмешки и замечания одних и возмущение других. Выслушивая советы друзей навести наконец порядок в семье, он согласно кивал, втайне надеясь, что однажды Фридерика сама уедет из поселка. К тому же уже давно нельзя было разобрать, что в пересудах о ней соответствовало истине, а что было пустыми сплетнями. Шанц, однако, так ничего и не предпринял.

Когда Фридерике исполнилось восемнадцать лет, Шанц вообще перестал говорить с ней на темы морали. Один раз он все же попытался это сделать, но дочь решительно замотала головой и, подняв вверх руки, вышла из комнаты. Она соблюдала единственное требование родителей — не приводить в дом никого из своих друзей. «Если я кого-нибудь однажды приведу, — сказала она как-то отцу, — то это будет тот человек, за которого я хотела бы выйти замуж, или, по крайней мере, тот, от которого я бы хотела заиметь ребенка». И хотя Шанц редко заступался за дочь, он не поддерживал и жену, которая начинала покрикивать на Фридерику всякий раз после того, как кто-нибудь в поселке громко выражал ей свое сочувствие или, напротив, демонстративно не здоровался при встрече на улице. Мать и дочь никогда не были особенно близки, а в последнее время стали просто чужими.

Медленно, спокойно Фридерика приближалась к дому. Намокшие от дождя волосы ее казались тяжелыми и матовыми, как влажная солома. Внешне она не походила на отца. Шанц и его жена были намного выше и грузнее. Оба выросли в деревне, и в них осталось что-то от силы и дородности крестьян. И все же у Шанца с дочерью было что-то общее. Фридерика представлялась ему легкой, почти невесомой, как его руки, какими они были, когда он еще играл на фортепьяно. Их прежняя легкость и подвижность, казалось ему, нашли продолжение во Фридерике, воплотились в ней. Это сравнение пришло ему в голову на одном из танцевальных вечеров.

28 февраля офицеры штаба дивизии, командиры частей и их заместители отмечали День Национальной народной армии ГДР. Пригласили и Шанца как бывшего сотрудника этого штаба. Жена его в это время болела ангиной. Фридерика же, отработав утреннюю смену, вернулась домой и слушала наверху, в своей комнате, новую пластинку. Шанц несколько раз постучал ручкой швабры по потолку кухни, и музыка сразу же стала тише. Шанц повторил сигнал, и вскоре Фридерика появилась в дверях и спросила:

— В чем дело?

— Если хочешь, пойдем со мной на вечер.

Фридерика устало закрыла глаза. Кожа век над густыми ресницами была светлой, и Шанц заметил, что она слегка подрагивает, как у маленьких детей, когда те засыпают.

— Ты действительно намерен взять меня с собой? — спросила Фридерика, открыв глаза.

Отец утвердительно кивнул. Для него это был последний праздник здесь, а он так давно не показывался с дочерью на людях.

— Иди приоденься, — сказал он.

Фридерика пристально посмотрела на отца. В глубине ее глаз вспыхнула радость и постепенно разлилась по лицу.

Они немного опоздали. В фойе Дома Национальной народной армии находились лишь несколько водителей да солдаты, которые отвечали за гардероб. Шанц взял Фридерику под руку и почувствовал, что локоть ее холоден и дрожит. Он сжал его, чтобы успокоить дочь, и она доверчиво оперлась на него, когда они входили в зал.

На Фридерике было длинное серо-зеленое платье, с белыми орхидеями и красными колибри, открывавшее плечи и широко расходившееся книзу. Материя платья была мягкой и легкой, и Фридерика чувствовала себя в нем, несмотря на волнение, свободно, раскованно.

Проходя к своему столику, который находился в передней части зала, Шанц видел и слышал, как при его появлении с дочерью сидевшие за соседними столиками люди начинали перешептываться, а чуть позднее отец и дочь почувствовали проявляемые по отношению к ним любопытство, настороженность и холодность.