Ничейной земли не бывает - [4]

Фридерика знала, что в этот период с мужчинами происходит что-то такое, что их заметно меняет, сближает. Сама она никогда не чувствовала себя в кафе так хорошо, как в этот вечер. Никогда она не бывала так снисходительна к ухаживаниям мужчин и к их остротам, никогда все эти чужие мужчины не становились ей так близки, как в эти часы. С ними что-то происходило там, вдали от городов и селений, где они в течение нескольких дней находились на учениях, где посторонние не видели и не слышали их, откуда лишь иногда доносилось эхо взрывов. А когда они возвращались и длинные колонны машин медленно двигались через поселок к казармам, их встречали жены и дети. В такие минуты Фридерика невольно вспоминала старые советские кинофильмы про войну, в которых советские солдаты победителями торжественно вступали в освобожденные ими города и села. Ее трогали такие сцены, и это чувство возникало в ее душе каждый раз, когда воинские подразделения возвращались с учений домой. Возможно, всех солдат менял их общий успех, в котором всегда есть что-то от победы. Наверное, они потому и бывали так веселы и общительны, что вернулись сюда, в казарму, которая временно заменяла им родной дом.

Отец довольно часто выезжал на учения — когда в лес со множеством разъезженных песчаных просек, когда в поле, изрезанное траншеями и ходами сообщения. Ему были хорошо знакомы эти перемены в солдатах, они происходили и в нем самом. Но отец, так же как и Фридерика, не умел объяснить их. Он внимательно выслушал, когда дочка однажды рассказала ему о том, что бывает в зале кафе после возвращения с учений, как улучшается настроение гостей. И отец очень сожалел о том, что, за исключением немногих холостых офицеров и молодых лейтенантов, жены которых по той или иной причине еще не приехали к своим мужьям, командиры не принимали участия в таких вечерах. Семейные отправлялись домой к своим женам и детям. Так, разумеется, и должно быть, и никто не мог их упрекнуть за это, но радостного подъема они, видимо, не переживали.

Фридерика думала обо всем этом, идя домой. Где-то справа от нее слышался шум двигателей. Примерно в двух километрах отсюда находились казармы танкового полка, но тишина и чистый воздух приближали звуки. Фридерику интересовало приподнятое настроение солдат, потому что за этим крылось что-то хорошее и важное, что им снова предстояло испытать в ближайшие дни. В душе она даже завидовала им.

Гул моторов смолк так же внезапно, как и появился. Фридерика ускорила шаг. В сумке она несла пять металлических коробочек с сигарами «Даннеман» — для отца, тоже выезжающего на учения.

* * *

Полковник Карл Шанц стоял в своей комнате у левого окна, из которого можно было видеть длинную и прямую, как шнур, главную улицу поселка. Перед его домом улица расходилась под прямым углом в две стороны. На одинаковом расстоянии друг от друга по обеим сторонам дороги стояли деревянные дома, похожие на выстроившихся солдат. Они были одинаковыми даже по окраске и внешнему виду, за исключением палисадников, оформляя которые женщины руководствовались собственным вкусом и наклонностями.

Уже пятый год Шанц жил в этом доме вместе с женой и четырьмя детьми. Это было его седьмое по счету место службы, а несколько месяцев назад он получил новое назначение и с начала учебного года служил в политотделе штаба дивизии.

Сейчас он был дома один — жена ушла в детский сад за двумя малышами. Карлу всегда была по душе тишина, которая наступала в доме только днем, когда он находился на службе. В другое время о ней приходилось лишь мечтать: перегородки в доме были настолько тонкие, что во всех комнатах был слышен каждый стук, каждое громко сказанное слово.

Шанц уже подготовился к отъезду и теперь хотел, чтобы тишина стояла в доме до того самого момента, когда он покинет его. Ему редко приходилось наслаждаться домашним теплом, которое приятно расслабляло, так, что даже не хотелось думать о служебных проблемах. Засунув руки в карманы брюк, Шанц играл связкой ключей и зажигалкой. Посмотрев поверх коричневых стен домов и красных черепичных крыш, он увидел туманную дымку дождя. Мысли его потекли своими путями, превращаясь в удивительно четкие, но несвязанные картины, какие обычно возникают по утрам между сном и пробуждением.

Шанцу нравилось это состояние духовной невесомости, и он старался продлить его как можно дольше. При этом его одолевали мысли, как правило, далекие от службы. В такие минуты он чаще всего думал о себе, о семье, о своих личных делах — короче говоря, обо всем том, на что у него редко находилось время за более чем двадцать три года службы. Шанц, разумеется, никого никогда не упрекал за это. К такой жизни его никто не принуждал, он ее выбрал сам. Он всегда поступал так, как считал правильным, и делал то, что считал необходимым, поэтому упрекать было некого. Но, конечно, случалось, он ошибался, принимал не самое лучшее решение, о чем позже очень сожалел. Если бы он тогда продолжил учебу в музыкальном училище… Если бы он не перестал играть на рояле после того, как, упав с велосипеда, сломал кисть руки…