Ничей современник. Четыре круга Достоевского - [37]
О том, что писатель всё-таки добился своего, свидетельствует следующий документ канцелярии С.-Петербургского цензурного комитета:
5 июля 1877 г. № 756.
Его Превосходительству Н. Е. Лебедеву.
Имею честь уведомить Ваше Превосходительство, что цензуирование июньской книжки «Дневника писателя», имеющей выйти по желанию издателя-автора Достоевского под предварительною цензурою, поручено Вам[247].
Одновременно об этом же была уведомлена и типография, где печатался «Дневник»:
В типографию князя Оболенского
Канцелярия СПб. ценз<урного> к<омите>та по приказанию г<осподина> председателя извещает типографию князя Оболенского, что цензуирование июньской книжки «Дневника писателя» поручено г<осподину> цензору Лебедеву (Почтамтская, 2)[248].
Итак, Достоевский пожелал сохранить status quo. Мало того, он явно предпочитал иметь дело не с каким-то неизвестным цензором, характер, личные пристрастия и служебное рвение которого могли бы привести к непредвиденным осложнениям, а всё с тем же «старым добрым» Ратынским – тот-то по крайней мере был знаком с твёрдым нравом писателя и, исходя из полуторагодового опыта «взаимного сотрудничества», не мог с ним не считаться. Неудивительно поэтому, что в конце лета 1877 г. Достоевский писал Александрову с некоторой тревогой: «Если… будете посылать к цензору, то уж к Ратынскому. Если же на случай его ещё нет в Петербурге, то к Лебедеву, так как его тогда формально назначили»[249].
Худой мир лучше доброй ссоры – и поскольку писатель, по его словам, «помирился» с Ратынским, последний, вероятно, «взял назад» свою отставку[250]. Последнее письмо Ратынского к Достоевскому, относящееся к изданию «Дневника» (от 4 октября 1877 г.), весьма любезно по тону и в первую очередь характеризует политические воззрения самого цензора. Изменив обычной сдержанности, он пространно излагает своё мнение «не в качестве цензора, а в качестве читателя» сентябрьского «Дневника». Поскольку этот предмет интересует нас здесь в меньшей степени, мы приводим лишь заключительные строки письма, имеющие непосредственное отношение к цензурной истории издания Достоевского: «Обращаясь к официальным обязанностям цензора, скажу, что я вымарал две строчки, где Вы говорите о наших неудачах и истощении войной. Обращайтесь, многоуважаемый Фёдор Михайлович, осторожно с этою материею и в следующих статьях Ваших. Кроме того, имея в виду цензурное правило о недопустимости оскорбительных выражений о вероисповеданиях, терпимых в России, я взял смелость “адски” желает в приложении к католичеству заменить словом “страстно”, слово “издыхающее” (говорится о животных) словом “умирающее” или “отживающее”. Ещё раз простите и верьте искреннему уважению и желанию служить Вам в пределах возможного Вашего покорнейшего слуги Н. Ратынского»[251]. Ратынский отнюдь не случайно подчеркнул последние слова: он давал понять, что дружба дружбой, а служебный долг прежде всего! Но как бы то ни было, продолжительное общение с писателем приучило и цензора к осторожности[252].
Как видим, издательская судьба «Дневника писателя» небогата внешними потрясениями. Этому изданию не довелось испытать на себе всю тяжесть административного пресса, пройти меж тех бюрократических Сцилл и Харибд, которые подстерегали его журнальных собратьев.
Однако цензурная история моножурнала Достоевского не может всё же не вступить в противоречие с довольно распространённой точкой зрения, согласно которой в 1870-х гг. Достоевский-публицист, а иначе говоря – его «Дневник писателя», являлся прямым рупором правительственных кругов, идеологически обосновывающим все повороты «реакционной политики» последних лет царствования Александра II[253].
Характер столкновений Достоевского с цензурой наводит на мысль о неслучайности подобных конфликтов: несмотря на субъективные устремления самого писателя, его публицистика содержала, по-видимому, такие моменты, которые не могли не вызвать определённой насторожённости у власть предержащих. Надо отдать справедливость Ратынскому – его служебная интуиция оказалась на высоте, его социально-охранительный инстинкт срабатывал безошибочно, в его цензурных придирках несомненно была «своя система».
Таким образом, взаимоотношения Достоевского с правительственной цензурой в последний период его жизни являются частью более широкой проблемы – отношения писателя к власти[254] и, с другой стороны, степени воздействия государства на духовный мир автора «Братьев Карамазовых».
Следует, однако, задаться вопросом: обладал ли «Дневник писателя» некой нравственной доминантой, неким ядром, которые определяли бы его особую роль в духовной ситуации 1876–1877 гг.?
