Ничей современник. Четыре круга Достоевского - [34]

> Уж когда свободы без земли не хотел принять, значит, земля у него прежде всего, в основании всего, земля – всё, а уж из земли у него и всё остальное, то есть, и свобода, и жизнь, и честь, и семья, и детишки, и порядок, и церковь – одним словом, всё, что есть драгоценного. Вот из-за формулы-то этой он и такую вещь, как община, удержал»[228].

Концовка эта, как видим, несколько неожиданна. Она – плод ухищрений всё того же Ратынского. Далее в наборной рукописи шел следующий текст: «<А что есть община? Да тяжелее крепостного права иной раз! Про общинное землевладение всяк толковал, всем известно, сколько в ней (sic!) помехи экономическому хотя бы только развитию; но в то же время не лежит ли в нём зерно чего-то нового, лучшего, будущего, идеального, что всех ожидает, что неизвестно как произойдет, но что у нас лишь одних есть в зародыше и что у нас у одних может сбыться, потому что явится не войною и бунтом, а опять-таки великим и всеобщим согласием, а согласием потому, что за него и теперь даны великие жертвы. Вот и будут родиться детки в Саду и выправятся, и не будут уже десятилетние девочки сивуху с фабричными по кабакам пить. Тяжело деткам в наш век взрастать, сударь! Я ведь только и хотел лишь о детках, из-за того вас и обеспокоил. Детки – ведь это будущее, а любишь ведь только будущее, а об настоящем-то кто ж беспокоится? Конечно, не я, и уж наверно не вы. Оттого и детей любишь больше всего>»[229]. В этих доселе неизвестных словах Достоевского мы находим подтверждение того, что в конце жизни автор «Дневника» вновь обращается к идеям утопического социализма – на сей раз в их русском варианте. Здесь можно различить откровенную перекличку с представлениями современного писателю народничества, в первую очередь с кругом воззрений Герцена[230]. Идея общинного социализма, своеобразно преломленная, соединённая с «почвенничеством», выступает здесь в образе Сада.

Община мертва без Сада. Сад невозможен без общины; Община – Сад – Обновлённое Человечество – это неразрывное триединство и есть «формула» Достоевского. Однако мысль автора «Дневника» была в значительной мере выхолощена творческими усилиями Ратынского. Остаётся признать, что светская шутка последнего, будто бы он не столько «цензуирует» «Дневник писателя», сколько «поправляет его слог», при ближайшем рассмотрении оказывается не так уж безобидна. «Исправление слога» стоило Достоевскому целых глав и значительных редакционных переделок.

Некогда один известный судебный деятель, руководствуясь понятными, но не выглядевшими от этого более привлекательно соображениями, позволил себе сравнить российскую цензуру с заботливыми щипцами, осторожно снимающими нагар с яркой свечи отечественной словесности. Этот выразительный образ надолго поссорил оратора со многими из его друзей-литераторов. И хотя Достоевский никогда не испытывал на себе таких цензурных тисков, в которых буквально задыхались Некрасов или Салтыков-Щедрин, всё же и он, исходя из собственной редакционной практики, мог бы засвидетельствовать, насколько благодетельными оказывались цензорские «щипцы» для его изданий.

Тем не менее конец года прошел для «Дневника», очевидно, без особых осложнений. Гром грянул в самом начале нового, 1877 г.

Скандал с исторической подоплёкой

Известно, что главка «Дневника писателя» из январского выпуска, озаглавленная «Старина о петрашевцах», была целиком запрещена цензурой. Текст её теперь известен[231]. Поэтому мы не будем касаться ее содержания, а обратимся к фактам, до сих пор находившимся вне поля зрения исследователей. Ниже приводится недатированное письмо Ратынского к Достоевскому. На нём значится лишь – «суббота».

Милостивый государь, Фёдор Михайлович,

к сожалению, я не могу принять на одну личную свою ответственность пропуск главы о петрашевцах; но не запрещая ее лично, внесу сего дня в час на рассмотрение Комитета, который соберётся в экстренном заседании для рассмотрения другого по содержанию своему совершенно однородного сочинения с Вашею статьею о петрашевцах. Я советовал бы Вам выпустить эту главу, так как в настоящее время признаются неудобными не только под цензурою, но и в бесцензурных изданиях всякие воспоминания и рассуждения о бывших заговорах и тайных обществах. Если желаете, то можете сами объясниться сегодня в Комитете около двух часов дня. Впрочем, ввиду некоторых обстоятельств, едва ли такое объяснение поведёт к успеху.

С отличным уважением имею честь быть Ваш покорнейший слуга

Н. Ратынский.

Суббота[232].

Как станет ясно из дальнейшего, это письмо, вне всякого сомнения, следует отнести к субботе 29 января 1877 г., к первой половине дня. К такому выводу мы приходим, сопоставляя его с другим письмом, датированным именно этим числом.

Пользуемся случаем, чтобы исправить ошибку Л. П. Гроссмана, который в своей биографической хронике регистрирует за этот день не два, а лишь одно письмо[233]. Между тем вечером того же дня Ратынским было написано второе послание к автору «Дневника». Оно гласило:

Милостивый государь Фёдор Михайлович!

Ни в привычках, ни в правилах, ни в мыслях моих никогда не было и нет возвышать голос перед кем бы то ни было, а тем менее перед Вами, талант и искренность которого я уважал всегда, помимо официальных наших отношений и ещё задолго до их начатия. Убеждён, что и при сегодняшнем случае Вам только показалось, что я возвысил голос, показалось вследствие Вашей впечатлительности и нервности (извините за нерусское выражение!).