«Ничего особенного», – сказал кот - [62]

Так что мы не помирились, а, так сказать, перетрахали нашу ссору.

Той ночью я так и не уснул. В отличие от Мэри. Если она решала, что нужно спать, то засыпала, несмотря ни на что. Ну а я несколько часов сидел, не отводя взгляда от ее лица, озаренного лунным светом. Резкие, решительные черты. Сильное лицо, без малейшей склонности к компромиссам. Определенно, я влюбился не в ту женщину, в какую следовало. И что еще хуже, послезавтра мне предстояло отбыть в дальние миры. Я строил всю свою жизнь ради именно этого поворота. Никакого запасного плана у меня не было.

Вряд ли можно было рассчитывать, понять за оставшееся мне непродолжительное время истинную природу моих чувств к Мэри, не говоря уже о ее чувствах ко мне. Я любил ее, в этом не могло быть никаких сомнений, но меня отталкивала ее злая напористость, ее вызывающая манера разговора, ее высокомерная уверенность в том, что я сделаю все, чего она от меня захочет. Я желал ее всем своим существом, но ровно в той же мере я хотел никогда больше не видеть ее. Передо мною были раскрыты все чудеса и богатства вселенной. Я имел гарантированное будущее.

И, видит Бог, если бы она попросила меня остаться, я не задумавшись отказался бы от всего этого.

Утром мы гипертранспортом переместились в Голуэй и осмотрели его оплавленные развалины.

– На западе сопротивление было самым упорным, – сказала Мэри. – Все страны Земли, одна за другой, просили мира, и даже в Дублине заговорили о примирении. Но мы все равно продолжали сражаться. И тогда пришельцы поместили на геостационарной орбите военный корабль и обратили против нас свое чудовищное оружие. Прекрасный портовый город превратился в стекло. Корабли разбило о берег. Собор обрушился под собственной тяжестью. С тех пор здесь никто не живет.

Моросящий дождь прекратился, шквалы, нагоняющие с Атлантики на эту часть побережья бурный прибой, позволили себе краткую передышку. На сотнях хрустальных граней играл солнечный свет. Неожиданная тишина тяжелой рукой легла мне на плечо.

– По крайней мере, никого не убили, – беспомощно пробормотал я. Я принадлежал к тому поколению, которое воспринимало оккупацию Земли пришельцами как данность и считало ее по большому счету полезной. Мы были здоровее, богаче, счастливее, чем наши родители. Никто больше не тревожился по поводу фатального загрязнения окружающей среды или близкого исчерпания собственных ресурсов. Нельзя не признать, что от интервенции мы в самом прямом смысле выиграли.

– Их милосердие было фальшивым. Жителей Голуэя выгнали в поля в том, что на них было. Это ничем не лучше откровенного истребления. Как, по-твоему, они могли выжить? Это были врачи, адвокаты, бухгалтеры. Конечно, кое-кто из них ударился в разбой, в насилие, но большинство просто брели куда глаза глядят, падали на обочинах и умирали. Я могла бы показать тебе видеозаписи Великого голода – многие тысячи часов, – но ведь ты попросту не выдержишь. Им совершенно неоткуда было взять еды, зато всяких безделушек, которыми пришельцы завалили Землю, чтобы обрушить ее экономику, оказалось столько, что у каждого была камера, записывающая изображение прямо со зрительных нервов. Потому и сохранились бесценные свидетельства того, как люди в отчаянии наблюдали за смертью своих детей.

Мэри была несправедлива – разруху в экономике устроили вовсе не пришельцы. Я знал это, потому что в колледже учил экономику. Историю я тоже учил и поэтому знал, что войну им, в общем-то, навязали. Но при всем желании я не мог бы убедительно ответить Мэри, потому что не обладал той страстью, какая владела ею.

– Но ведь положение улучшается, – вяло возразил я. – Они столько сделали для…

– Благотворительность завоевателей, швыряющих монеты наземь, чтобы крестьяне ползали за ними в пыли. Им нравится видеть нас на коленях перед ними. Но ты же сам видел, что бывает, когда кто-нибудь из нас встает во весь рост и советует им проваливать.

Мы перекусили в пабе, потом хоппером перебрались в Гартан-лох и дальше поехали на велосипедах. Мэри вела меня в глубь области, которая некогда была густо населена и где до сих пор то и дело встречались развалины домов, заброшенных четверть века тому назад. Мы ехали то по раздолбанному асфальту, то и вовсе по ухабистым проселкам, а места вокруг были настолько прекрасными, что на глаза наворачивались слезы. Стоял прекрасный день, по ярко-голубому небу плыли пухлые облачка. По склону холма мы поднялись к каменной часовенке, уже несколько веков стоявшей без крыши. А вокруг лежало забытое, заросшее дикими цветами кладбище.

На земле у самого входа на кладбище лежал Камень одиночества.

Камень одиночества представлял собой то ли упавший менгир, то ли высокий валун, какие можно нередко встретить на Британских островах. Неизвестно кто неизвестно зачем воздвиг их еще в каменном веке; порой их собирали в круги, а порой устанавливали поодиночке. У предположительно верхнего конца менгира можно было разглядеть полустертый выбитый орнамент в виде углубления и расходящейся от него спирали. Камень был весьма внушительного размера – на нем вполне мог улечься рослый человек.