Ничего особенного не случилось - [20]

Тогда Зинаида Сергеевна откинула голову назад, коснулась затылком печки и простонала:

— Когда наконец все это кончится? Когда мы будем наконец жить по-человечески?

Иннокентий Филиппович молчал.

— Я больше не могу, — продолжала Зинаида Сергеевна, — у меня нет ни мужа, ни семьи. Четвертый год!.. Я согласна стирать, готовить обед, штопать, но так не может больше продолжаться.

— Возьми, пришей, пожалуйста, пуговицу, — сказал, неуверенно улыбаясь, Иннокентий Филиппович и протянул жилетку.

— Постыдись, ты видишь — я говорю серьезно. Я страдаю…

— Но, Зинаида, что ты от меня хочешь? Подай заявление в наркомат с просьбой освободить меня от работы. Что можно сделать? Ей-богу, лучше шутить. Мы живем в эпоху, когда личные интересы не всегда совпадают…

— Знаю, — оборвала его Зинаида Сергеевна, — ты мастер читать лекции.

Иннокентий Филиппович намочил полотенце одеколоном и подошел к Зинаиде Сергеевне.

— Зина, какой же выход? — спросил он.

— Выход? Выход только один — взять меня в Косьву.

Иннокентий Филиппович с досадой поморщился.

— А квартира? — спросил он и обтер лицо полотенцем.

— Нужно взять броню или ликвидировать квартиру совсем, — сказала Зинаида Сергеевна.

— Зина, но ведь это — сумасшествие, — сказал Иннокентий Филиппович, отбрасывая полотенце. — У нас квартира, хотя и без газа и без центрального отопления, но три комнаты! Бросить отдельную квартиру в Москве можно только в невменяемом состоянии. Всю жизнь мы стремились в Москву… И ты первая. И теперь отказываться, отступить? Зина, это же смешно!

И, как бывало каждый раз, Зинаида Сергеевна не смогла возразить. Каждый раз, когда она решалась настаивать и не уступать, достаточно было, чтобы Иннокентий Филиппович напомнил о прошлом, и вся ее решимость исчезла. Она сейчас же забывала о том, что раньше была цель, был смысл в желании перебраться в Москву, а теперь все шло по-другому.

Перед отъездом Иннокентий Филиппович обнял Зинаиду Сергеевну и сказал:

— Зина, прошу тебя, не дури. Переезжать в Косьву просто глупо. Ты пропадешь там со скуки. Это глушь, медвежья берлога, честное слово. Я-то знаю. Нужно, Зина, потерпеть. Наладим завод, придут молодые, я тогда отпрошусь в Москву. Еще год, еще два — это не вечность.

Она молчала. Иннокентий Филиппович поцеловал ее, взял чемодан. Джильда бросилась на него и с визгом запрыгала вокруг. Он шел к двери, отмахивался, смеялся, а собака прыгала вокруг него.

— Джильда, фу-у! Отставить, Джильда, — кричал он. — Ну, только не говорит, честное слово. Ведь все понимает проклятая собака.

Дверь захлопнулась за ним. Зинаида Сергеевна вернулась в столовую, села за обеденный стол, покрытый зеленой плюшевой скатертью, и зарыдала. А Джильда подняла морду и протяжно завыла, прерывая вой судорожным, визжащим лаем.

— Джильда, перестань! — закричала Зинаида Сергеевна.

Собака встала, сделала несколько шагов, печально помахивая хвостом. Потом посмотрела на дверь и снова завыла, подергивая кверху головой, протяжным, глухим, звериным воем. Зинаида Сергеевна больше не останавливала ее.

Потянулись однообразные дни. Приходили письма от Иннокентия Филипповича. Иногда он звонил по телефону и шутил сытым веселым голосом, а Зинаида Сергеевна вместо того чтобы сказать ему о самом главном, о своей тоске, переставала слышать от волнения и бестолково кричала в трубку:

— Иннокентий, ты слушаешь? Иннокентий, тебе слышно? Отдай белье в стирку.

В середине марта Зинаида Сергеевна отправилась погостить к мужу.

В Косьве, куда она приезжала впервые, была еще настоящая зима. Маленькие бревенчатые домики засыпало снегом по самые окна. Город от этого выглядел игрушечным, и смешно было глядеть на густой серый дым, согласно и весело валивший из труб домов. Пешеходные тропинки извивались между высокими сугробами. Все прохожие были в валенках, женщины в платках. На мостовых снег не счищался и лежал толстым слоем, отчего сани и автомобили проезжали на другом уровне, чем тот, на котором двигались пешеходы. В той стороне, где находился завод, снег почернел от копоти.

Иннокентий Филиппович целые дни пропадал на заводе, и Зинаида Сергеевна, как в Москве, была все время одна. Сперва она развлекалась прогулками, но вскоре это надоело. Снег, сугробы, приземистые домики, люди, спешащие по своим делам… Ей казалось, что только она одна бездельничает во всем городе.

Вскоре после ее приезда, днем, когда Иннокентий Филиппович был на заводе, пришли две женщины, жены местных работников, и попросили Зинаиду Сергеевну принять участие в концерте, который устраивается семнадцатого во Дворце культуры.

Зинаида Сергеевна отказалась. Но женщины, видимо, ждали этого. Одна из них нахмурилась, строго поглядела на Зинаиду Сергеевну и сказала, разматывая платок:

— Зинаида Сергеевна, вы — артистка. Вы не должны отказываться. У нас концерт самодеятельный, простой.

— Но, голубчик мой, я не выступаю больше. Я бросила сцену, — сказала Зинаида Сергеевна.

Тогда другая женщина с решительным видом, точно готовясь к долгой осаде, села на стул и начала густым басом уговаривать ее.

Зинаида Сергеевна долго не сдавалась. Она ссылалась и на то, что у нее нет современного репертуара, и на то, что нет подходящего туалета для выступления, и на то, что разучилась выступать, и даже на старость. Но женщины, видимо, ждали и этого — и не отступали. И Зинаида Сергеевна в конце концов сдалась, а сдавшись, расплакалась от радости.