Ничего не изменить - [29]

Пробуждение было неожиданным и грубым – машина попала колесом в яму и Смутьянов подпрыгнув, громко клацнул зубами, когда расслабленные челюсти столкнулись друг-с-другом. Возмущенно осмотревшись, он потер подбородок и встряхнул волосами.

– Ты чего творишь? – уставился он на Симонова.

– Извеняй, случайно вышло. Проснулся? – дозорный виновато пожал плечами.

– Как тут не проснешься, чуть челюсти не лишился по твоей милости – шкипер недовольно потер подбородок – Где мы?

– Проехали городок, 50 километров позади.

– Становимся – впереди деревни, солнце к закату, поужинаем, поищем людей в домах и заночуем. Двинемся с рассветом.

Они въехали по разбитому деревянному мостку и встали напротив большого красивого дома. Проверив, что машина в порядке, долили бензина из канистры и прошлись по деревне. Пусто. Заходя в каждый дом они натыкались на беспорядок, следы сбежавших жителей, запустение и тишину. В одном из домов Смутьянов замешкался и не заметил, как потерял Вячеслава.

– Слава! – сердце забилось чаще от волнения и старый моряк взлетел по лестнице в дом. Дозорный стоял посреди горницы спиной к двери и держался за сердце. Подойдя к нему, Виктор увидел, что Симонов прижимает к груди кусок какой-то доски и плачет. «Повредился в уме. Химия. Нам конец» – промелькнуло у шкипера.

– Слава… ты это… ты чего? – с осторожностью он встал перед другом. Тот долго не отвечал, беззвучно роняя слезы на усталое худое лицо.

– Я… иконку нашел. У меня такая же была в хате, в детстве. Маленький был совсем. Бабка молилась. Мамка молилась. Меня учили, да я забыл всё.

– Слава, ты чего? Ты же коммунист! – Виктор совсем опешил от таких откровений.

– Надо молиться, Вить. Не за нас, мы пропащие люди, нам прощения нет. За них – дозорный опустил голову и указал пальцем на приоткрытую занавеску, разделявшую небольшую комнатку от помещения. Осторожно, словно боясь броска дикого зверя, шкипер приблизился к комнате и зажег фонарь. Замерший, как изваяние, он уронил фонарь на пол. Протянул руку вперед и прикоснулся рукой к маленькой, словно игрушечной, детской ножке. Настоящие. Холодные. Мертвые.

Их было пятеро. По крайней мере те, кого он разглядел в темноте. Детей либо бросили, когда сбегали, либо просто никого не оказалось рядом, когда все началось. Просто оставили. Запаха тления не было, хотя прошло достаточно много времени. Как маленькие ангелы, они будто уснули, обняв друг-друга в кроватке. А за ангелов не надо молиться.

Ноги налились свинцом, жутко мутило, но шкипер сделал усилие и проверил пульс у каждого, до кого дотянулся. Надежда была в каждом прикосновении грубых пальцев моряка, но с каждым касанием её становилось все меньше. Когда Виктор вышел в комнату, где стоя на коленях молился Симонов, то все было ясно – они тут одни. Сев на старый стул в углу, моряк опустил руки на лицо и заплакал. Господи, да что же это? Никого не милует смерть на войне, но дети тут при чем? Они-то ничего не сделали или не успели ещё сделать в этой жизни. Это кара? Но за что? Ответа нет. Тогда, три недели назад, Бог отвернулся от этой земли, не в силах наблюдать за бездной безумства человека. Мы одни.

Придя в себя, Виктор поставил на ноги Вячеслава и они вместе, отводя глаза, вынесли тела из дома. Моряки не считали их, глубоко закрывшись от этой ужасной картины. Там, в городе, они не могли похоронить всех погибших, да и не стремились к этому. Очерствение позволило старикам выжить, экономить силы и не касаться переживаниями всех тех, кто остался тлеть на дорогах и площадях. Лишь эта, маленькая трагедия, коснулась сердец моряков и стала личной. Теперь они были обязаны похоронить детей.

Закончив работу, без сил они ввалились в дом, упали на лежанку за печкой и забылись тяжелым сном. Глубоким сном рабочего, который вернулся домой. Скорбным сном отца, похоронившего своего ребенка. Счастливым сном выжившего в аду.

Виктору снился странный сон, похожий на тот, что он видел, когда в первую ночь после Дня Войны попал на маяк. Только теперь у этого сна было продолжение: шкипер посмотрел вниз, переведя взгляд с затухающих огоньков на небе, к земле. Вокруг него была серая песочная гладь, бесконечная пустыня, в которой он стоял. Солнце не палило – его просто не было. Вероятно, это была ночь, но долгожданной прохлады так и не наступило – спертый, горячий воздух обжигал горло и легкие. Губы потрескались и покрылись коркой.

А потом он переместился в другое место, на высокий холм, бесконечный бархан, от которого шла целая пустыня вниз. Шкипер подумал, что ему тут хорошо и спокойно. Слева от него, по гребню, не проваливаясь в песок шел человек в военной форме. Моряк сглотнул, всматриваясь сквозь искаженный жаром воздух, но не мог увидеть кто это. Внезапно, путник оказался совсем рядом с ним.

– Отец? – шкипер пошатнулся, разглядев уставшее лицо с седой щетиной, испачканное не то сажей, не то землей.

– Здравствуй, Витя. Ты прости, что шел долго – человек в гимнастерке с сожалением смотрел на моряка.

– Папа… я умер? Тоже, да? Это хорошо… – Виктор расслабился и даже немного улыбнулся – Только как там Слава будет, а?