Ничего не бойся - [2]

Мы с ним освобождали заложников, испепеляя огнём террористов; обездвиживали преступников и бандитов, превращая их вместе с оружием в каменных истуканов; мы спасали людей из-под развалин домов; прорывали в земле тоннели, и отводили воду из затопленных районов и деревень.

Труднее всего было с падающими самолётами. Вездеходик умел летать, но был слишком мал, чтобы удерживать на себе огромные лайнеры. Приходилось уплотнять разряженный воздух и срочно нагнетать горы снега. Самолёт падал в такой громадный сугробище и не разбивался, а плавно опускался и оседал на землю…

В общем, с вездеходиком всё получалось классно, но болезненный жар всё ещё бился в моих горячих висках, а грудь разрывал раскатистый грохот кашля.

Терминатор

Облокотясь за спинку кровати, я смотрел в окно, меня всё больше увлекала новая придуманная мною игра: я зажмуривал глаза, потом открывал их, пытаясь обнаружить какие-нибудь изменения в том, что виделось мне из окна. А виделось не так уж и мало: угол сада, соседский сарай, накрытая брезентом «Победа» на кирпичах вместо колёс, забор, за ним крыши разных домов и дач, железнодорожный мост над речкой и синь лесов. Изменения происходили совершенно неожиданно и волшебно. Ещё несколько секунд назад всё было как обычно, и вдруг появлялся на заборе кот, или ползла по мосту электричка. А то вдруг прямо на стекле я заметил новый морозный узор, которого раньше не замечал. Я увеличивал промежуток между открыванием глаз. Откуда-то взялся стоящий на воздухе человек с пилой. Это оказался рабочий в люльке подъёмника, он опиливал поломанные снегопадом ветви деревьев. Наконец я зажмурил глаза и принялся считать до тридцати семи. Не успел я досчитать до двадцати, как услышал крики каких-то ребят, громкий хохот и рассекающий воздух свист, — звук, похожий на запуск хлопушки. Но ничего не бабахнуло. Голоса пронеслись и затихли. Мне ужасно хотелось посмотреть, что же там всё-таки произошло, но всё же заставил себя досчитать до конца. Открыв глаза, я не заметил никаких перемен, если не считать, что с веток яблонь кое-где осыпался снег, всё остальное было по-прежнему. Те же сугробы, дорожка, забор, те же ржавые бочки вверх дном под белыми шапками…

Мне показалось, как в темноте между бочками что-то зашевелилось. Скоро я был потрясён увиденным: на снегу трепыхалась ворона с отрубленной лапой, похожая на раненного вождя индейцев. Припадая на обрубок, она сделала несколько шагов и встала, пятная снег кровью. На шее её была затянута проволока, за которую её видно и перекинули через наш забор. Тело её сотрясалось от дрожи, но клюв был гордо вздёрнут. Она замерзала. Судя по всему, это были её последние минуты в жизни. Ворона подёргивала головой, пытаясь освободиться от провода, но больше всего поражало то, с каким достоинством она держалась, стараясь изо всех сил устоять на месте, и не упасть, словно решила умереть вот так — гордо стоя на обрубке ноги.

Трудно было смотреть на это, но ещё труднее было бы не смотреть…

Я не знал что делать, взял мобильник и позвонил папе.

— Там ворона… — у меня не хватало слов.

— Так, — сказал он.

— У неё отрезана лапа, она умирает!

— Плохо дело.

— Мне жалко её!

— Чего же ты хочешь?

— Но я не могу её спасти!

— Почему?

— Я больной!

— С каких это пор болезнь была помехой добру. Не теряй времени, потом перезвонишь.

Так в моей жизни появилась ворона.

Выяснилось, что у неё, к тому же, перебито крыло. На культю наложили мазь и забинтовали. Ворона вела себя как не живая, почти безучастно к своей судьбе; не оказывала сопротивления, и даже не пыталась встать.

Её поместили в большую коробку из-под телевизора, в которую до этого собирали мои игрушки. Все перевязки ворона переносила удивительно стойко, не размыкая век, наверное, оттого, что не желала больше смотреть на ненавистное человечество. Мы, как могли, старались облегчить ей страдание: я помогал маме накладывать повязки, закапывать в клюв лекарство, а папа ломал голову над изобретением ей протеза.

На третий день у вороны, наконец, приоткрылись веки, а я неожиданно быстро пошёл на поправку. Мне разрешили вставать и ходить по комнате, и теперь почти всё своё время я посвящал вороне. Она недоверчиво присматривалась к окружающей обстановке, но уже позволяла мне гладить себя по голове и трогать за клюв.

За обедом папа вдруг улыбнулся и сказал:

— Я придумал ей лапу.

Действительно, в тот же день наша ворона гордо расхаживала в протезе, ладно сработанным из старой алюминиевой вилки.

— Как я сразу-то не догадался! — смеялся папа.

И всем было радостно, включая ворону. Протез ей очень понравился, искусно загнутые зубья вилки были точной копией птичьей лапы. Она быстро научилась ей пользоваться и часто чистила клювом свои алюминиевые когти. Теперь, когда у неё портилось настроение или надо было лишний раз обратить на себя внимание, она начинала стучать своей алюминиевой лапой по каким-нибудь металлическим или стеклянным предметам. Чаще всего она пользовалась для этого фарфоровой вазой из-под цветов, поднимая невыносимый перезвон во всём доме, но очень скоро стала звонить просто ради собственного удовольствия, прислушиваясь к монотонному долгому звуку. Иногда её разбирало устраивать концерт среди ночи, так что папе приходилось вставать и накрывать эту хулиганку коробкой.