Ничего, кроме страха - [37]

Большую часть времени Аннелисе пребывала в состоянии недовольства и уныния — и преображалась после очередного посещения туалета. Она пользовалась театральным гримом, носила эффектные атласные платья с блестками и шляпы с огромными перьями. Когда они с дочерью шли по Бредгаде, люди оборачивались им вслед, а Пернилле втягивала голову в плечи и не поднимала глаз. Они подходили к королевскому дворцу Амалиенборг, Аннелисе останавливалась, показывала на дворец и говорила: «Вот, смотри!», после чего подходила к воротам и нажимала на звонок. Они долго ждали, потом привратник открывал дверь и спрашивал, чем он может им помочь. Аннелисе презрительно оглядывала его с головы до ног и начинала возмущаться. Он что, не понимает, кто стоит перед ним — принцесса Энн! Привратник захлопывал дверь, они уходили, а через несколько недель возвращались к тем же воротам.

Йорн-Эрик ничего не мог с этим поделать, он зависел от нее так же, как она зависела от лекарств. Он был бледным, безвольным человеком, и Аннелисе удовлетворяла все его прихоти, пока он обеспечивал ее таблетками, спиртным и деньгами на новые наряды, на новые туфли и на содержание «двора» — к ней в гости приходили знакомые и, пьянствуя за ее счет, подыгрывали ей и подсмеивались над ней. Она родила еще одного ребенка — сына, которого назвали Клаусом, и тут же забросила его. В доме царил полный беспорядок, посуда подолгу стояла немытой. Еды в доме никогда не было, одежду не стирали, Пернилле не отдали вовремя в школу, и в один прекрасный день Йорну-Эрику все это надоело. Как-то, вернувшись домой, он обнаружил, что вся мебель выброшена из окна четвертого этажа и валяется на улице, а вокруг толпится народ. Он поднялся в квартиру, Аннелисе орала как сумасшедшая, требуя, чтобы он встал перед ней на колени, и он встал на колени, умоляя ее прекратить и образумиться, но она в ответ еще больше распалялась и заявила, что с этой минуты к ней следует обращаться исключительно как к члену королевской семьи.

Ждать больше было нечего, и Йорн-Эрик решил действовать — хотя он и боялся, что кто-нибудь докопается до выписанных им рецептов. Он сказал Аннелисе, что их пригласили на бал во дворец в Корселитце, где летом отдыхали члены королевской семьи. Она нарядилась в длинное платье, сделала прическу и надела украшения, сетуя при этом на то, что «вольво» — совершенно неподходящий для их положения автомобиль, и всю дорогу не умолкая болтала о гофмаршалах, пересказывала сплетни о камеристках и парикмахерах и о романах в высшем обществе. У Вординборга он свернул на Мариенберг, и в конце аллеи показались высокие белые строения. Аннелисе прихорашивалась, глядя на себя в зеркальце, и готовилась к своему выходу: глаза ее сверкают, повсюду вокруг праздничное освещение, и вот они рука об руку входят — в двери больницы для душевнобольных Оринге.

Тут следует заметить, что лечебница для душевнобольных обеспечивала работой многих жителей Вординборга, так что если Йорн-Эрик считал, что так легко сможет избавиться от Аннелисе, он ошибался. Тетушка выросла всего в нескольких километрах южнее этих мест, знала здесь каждого и всегда понимала, кто что задумал. Она обменялась взглядом с медсестрой и врачом, который заполнял «Ходатайство о госпитализации душевнобольного пациента». Врач закончил заполнять документы, поднял голову, подмигнул Йорну-Эрику и протянул бумагу Аннелисе, которой следовало поставить свою подпись, что она и сделала. Теперь пришел черед Йорна-Эрика — он улыбнулся, взял в руки шариковую ручку и застыл. Какая-то ерунда! Быть такого не может! Бумаги были выписаны не на то имя — в лечебницу укладывали его, Йорна-Эрика Мельбю, а не Аннелисе. Он отшвырнул ручку, покачал головой и поинтересовался, что здесь, собственно, происходит. Ведь это не он болен, это она больна, и указывая на Аннелисе, он вскочил на ноги — он сам врач, так что знает, что говорит! Аннелисе тяжело вздохнула, как будто слышала это уже сотни раз, и врач понимающе кивнул. Он сообщил, что вообще-то требуется подпись полицмейстера, чтобы поместить пациента в больницу против его воли, но, конечно же, можно обойтись и телефонным звонком — и представляет ли ее муж опасность для кого-нибудь кроме себя самого?

Рассказала мне все это Пернилле. Это была худенькая девочка с заколками в волосах — пугливая, как мышь. Мы приехали на похороны в Херлев, я оказался с ней рядом, вокруг стояли родственники — отдельными группками, не замечая друг друга. Почти никого из них я прежде не видел, и знал их только по рассказам. Тетя Аннелисе была в траурном платье, на голове — черная шляпка с черной вуалью, а на руках — длинные черные перчатки. Она заходилась в рыданиях, а бледный и подавленный горем Йорн-Эрик разговаривал лишь с Ханне и Йенсом. Йенс был морским офицером, и у них с Ханне тогда и жила Пернилле. Потом появился дядя Иб и помахал мне рукой. Я заметил, что у него появился пивной живот. Тут подбежала мама, схватила меня за руку и сказала, что нам пора. Мы отправились домой на Фальстер, и по пути все в машине пребывали в подавленном настроении.