Ничего, кроме страха - [22]

Я думал только о «Радио Люксембург» и жил в мире, который существовал только на радио и только по ночам. Это было совсем не похоже на концерт по заявкам из приемника на кухне или сводки об обстановке на дорогах, которыми меня терроризировал отец, когда мы ездили во Франкфурт за мамой, — несколько раз в году она уезжала навещать бабушку — я тогда умирал со скуки и упрашивал его переключить на другую станцию. По мере продвижения на юг увеличивались шансы поймать передачи американской армии — AFN, и я впитывал в себя голоса ведущих, музыку и рекламу, словно пил кока-колу — в те минуты, когда отец на какое-то время сдавался, а потом, кряхтя, снова вертел ручку, потому что возникали помехи. С этим современным миром мы окончательно прощались, когда к вечеру добирались до района Вестенд во Франкфурте, где между патрицианскими виллами со старинными окнами и балконами росли высокие каштаны — бабушкина квартира находилась в доме 106 по Кеттенхофвег, время в ней остановилось, а может, его разбомбили, искалечили или убили.

Я выпрыгивал из машины, обнимал маму, целовал бабушку, которая, как обычно в таких случаях, плакала от радости, мы тащили наверх чемоданы и разбирали их. Потом все садились за стол, и на тарелку мне клали Schinken-Kren — светлый ржаной хлеб с маслом и тонкими, свернутыми ломтиками ветчины с яйцом, маринованными огурцами и протертым хреном — и хрен был таким острым, что из глаз капали слезы. Бабушка протягивала мне свой мокрый носовой платок и улыбалась безгубой улыбкой, ее изуродованные руки были сплошь покрыты рубцами, такими же, как и лицо. Бабушка все еще горела в том военном подвале, а призраки Второй мировой войны — ужас, безумие и стыд — бродили по комнатам и дребезжали стеклянной дверью в прихожей. Когда меня отправляли спать, и я, лежа в кровати, слышал гул приближающегося самолета, мне становилось страшно: а вдруг снова начнется война и с неба посыпятся бомбы? И тогда я искал в приемнике «Радио Люксембург».

Хорошая слышимость — это было великое счастье, ведь нередко случались атмосферные помехи, а иногда, стоило мне только найти Люксембург, как какой-то жуткий голос вдруг заглушал все. Какая-то женщина читала цифры — без всякого выражения, монотонно — бесконечные ряды цифр. «Achtung, Achtung», — говорила диктор, а потом произносила «один два три» и так далее, а потом звучала австрийская народная музыка, йодль, и снова бесконечный ряд цифр. Я сразу понял, что это такое, и у меня мурашки забегали по телу — это была Холодная война, а цифры эти были шифрованными сообщениями для шпионов.

Такое нередко можно было услышать на коротких и средних волнах — сигналы немецких, английских и русских радиостанций, иногда вдруг возникал женский голос, который повторял «Папа Ноябрь, Папа Ноябрь»[64], — одно и то же в течение пяти минут на фоне какой-то нервной флейты заклинателя змей, после чего голос начинал произносить числительные по-немецки: 406, 422, 438, 448, 462. Другие станции бесконечно твердили «Папа Зулу», «Чарли Ноябрь», «Сьерра Танго», «Фокстрот Браво»[65]. У некоторых была своя музыкальная заставка, как, например, у английской, там вначале звучало несколько тактов народной мелодии, а потом женский голос на британском английском произносил ряды числительных, была испанская станция, очень неразборчивая, где на заднем фоне иногда возникало пение петуха. Самыми пугающими мне казались звуки музыкальной шкатулки, после которых какая-то маленькая девочка очаровательным голосом произносила цифры по-немецки.

Что могло заставить использовать ребенка для чтения сообщений, предназначенных для тайных агентов, где это происходило, и кто сидел перед радиоприемником в какой-то европейской стране и записывал числительные? Наверное, среди нас разгуливали женщины, работа которых состояла в том, чтобы из года в год монотонно читать ряды чисел, и они никому не могли признаться в этом. Кто были эти женщины? И зачем все это было надо? Я впадал в транс, слушая бесконечные цифры и буквы на фоне глушилок и музыки, голоса женщин смешивались с гулом самолета над домом на Кеттенхофвег, со страхом, оставшимся от Второй мировой, и свистом бомбы, которая каждую ночь падала на бабушку, — вот под какие колыбельные песни я засыпал во время Холодной войны.

Тетушка Ильза ненавидела котов, и эту ненависть разделяло ее ближайшее окружение: такса и канарейка. Такса и канарейка были для нее всем, детей у нее не было, а мужа ее никто особенно не слушал, он котировался ниже домашних животных. Звали его Генрих Яшински, или, точнее, доктор Яшински, именно так его называли, он был управляющим франкфуртским отделением «Дойче Банка». Я так никогда и не смог понять, к какой именно ветви семьи относится тетя Ильза, но она была страшна как смертный грех, у нее всегда была кислая мина на лице, и смысл ее жизни, похоже, состоял только в том, чтобы портить жизнь веем остальным — и в первую очередь своему мужу. Он был состоятельным и влиятельным человеком, ездил на огромном, как линкор, «мерседесе», но, когда Ильза входила в гостиную, он как-то терялся. Тетушкина такса подбегала к нему и вцеплялась в его ботинок, он пытался ее оттолкнуть, тетушка восклицала «Генрих!», и он тут же как-то грустнел и куда-то исчезал.