Ничего, кроме страха - [23]

Тетя Ильза была самой старшей из трех сестер, сестры ее были красавицами, они вышли замуж в молодости, а она — нет. Когда первая сестра вышла замуж, тетя Ильза ужасно расстроилась, а с годами она совсем ожесточилась и озлобилась — ведь она никому не была нужна. На свадьбе второй сестры вся ее накопившаяся злоба нашла выход. Ильза пролила бокал красного вина на платье невесты прямо перед венчанием. Это не было случайностью, и она даже не сделала вид, что сожалеет об этом. Если невозможно найти свое счастье, можно хотя бы испортить счастье других — Ильза превратилась в ведьму.

Было слишком поздно, когда удалось найти ей мужа — Генриха Яшински, его семья происходила из Штеттина, и они были бедны как церковные крысы. Он женился на ней только из-за денег — ему нужно было закончить учебу в университете. Все это знали, и тетя Ильза тоже это понимала — но ей было все равно. Она становилась все уродливее, вечно недовольно поджимала губы, все туже и туже затягивала волосы на затылке и не брила волосы, торчащие из бородавки на подбородке. Еще она пересаливала еду, пугала детей и при первой возможности портила всем настроение. «Ach, Ilsekind», — говорила бабушка, тяжело вздыхая, но Ильзу было не остановить, она злословила и грубила окружающим, и бесконечно распекала Генриха. А потом почесывала канарейку, называя ее «Piepmatz»[66], и голос ее был сух, словно печенье, которым она ее кормила.

В семье Яшински было больше правил, чем в учебнике алгебры, и мама долго инструктировала меня, рассказывая, что можно делать, а что нельзя, и как мне следует себя вести. Меня облачили в костюм и научили говорить: «да, тетя Ильза» и «спасибо, доктор Яшински». Самое главное было не нервировать канарейку — поэтому ни в коем случае нельзя надевать ничего желтого, а то она может прийти в возбуждение. Канарейка сидела в клетке и не издавала ни звука, а я ждал своего часа — как только тетушка Ильза вышла из комнаты, я достал из кармана желтый носовой платок, и, помахав им, громко в него высморкался — и тут птица стала сама не своя. Она начала пронзительно кричать и никак не могла остановиться, а такса бегала по комнате, лаяла и вцеплялась зубами в ковер. Ильза провожала нас к выходу, ругаясь на чем свет стоит, а я протянул руку на прощание и извинился перед ее мужем. На его губах промелькнула легкая улыбка.

Тетушка Ильза вымотала Генриху Яшински всю душу, он умер за много лет до нее — или даже не умер, а просто зачах, высох и превратился в привидение, и, как и положено привидению, стал мстить из могилы. Семейство в полном сборе собралось у адвоката, и во время оглашения завещания все сидели как на иголках — и вдруг в комнату вошла какая-то женщина, сняла шляпку и уселась в сторонке, смущенно улыбаясь, — а Ильза при этом с каждым словом все больше бледнела. Поскольку она не выполняла свой супружеский долг — ни разу, даже в брачную ночь, он вынужден был искать себе удовлетворение на стороне. Ильза осталась на бобах, она получила лишь то, что причиталось ей по закону — украшения, дом и восемь процентов, — а его секретарша получила половину наследства. Остальное по завещанию отошло Обществу любителей кошек.

Зимой, сидя у окна и глядя на бескрайние поля, бабушка, мать отца, любила рассказывать страшные истории, и чтобы истории эти казались еще более жуткими, она зажигала свечу и, понизив голос, говорила, что в детстве Карл, взяв подсвечник, всегда сопровождал ее, когда ей нужно было выйти из дома. Жили они на хуторе дубильщика, хутор — дом с хозяйственными постройками — находился на окраине города, по вечерам здесь было темно и безлюдно, к тому же чуть дальше начиналось кладбище, так что было чего бояться. После такого вступления бабушка начинала рассказывать страшные истории о призраках прошлого.

В восемнадцатом веке в Нюкёпинг однажды приехал цирк — владельцем цирка был итальянец, вот откуда у нас итальянская фамилия Ромер. Цирковые лошади заболели и издохли, представление пришлось отменить, директор цирка застрял на Фальстере — на новых лошадей тех денег, что ему давали за умерших, никак не хватало. Он мог выручить за них сущие крохи и поэтому решил их не продавать, сам их освежевал, а потом обосновался в городе и стал дубильщиком.

Это была грязная работа — отделять шкуру от мяса и жира и дубить кожи, и дубильщики были людьми отверженными, как и проститутки с палачами. Они были все равно что золотари, и на ком бы дубильщик ни женился, женщина эта становилась несчастной. Жизнь их была адом кромешным: горы гниющих трупов животных, скелетов и кож, пылающие костры, с утра до вечера сернистые испарения из ям, полчища крыс, роющих под землей ходы, из-за которых все постройки в любой момент могли обрушиться, и сточные воды, окрашивавшие реку в цвет крови. В семье родилось пятеро детей, и к любви это не имело никакого отношения, двое из них умерли, когда им не исполнилось и года. Это были дети-ангелы, и им повезло больше, чем тем, кто остался на земле.

Дети дубильщика подрастали в маленьком манеже, стенки которого были сделаны из ребер животных. Они играли со смертью, с раннего детства помогали отцу, им некуда было податься — город их бы не принял. А когда приходило время устраиваться подмастерьем, никто не хотел брать их на работу. Они были нечистыми, они были изгоями, и им оставалось лишь одно — продолжать семейное дело и заниматься хозяйством. Вот почему дубильня и переходила от отца к сыну более сотни лет, пока в 1898 году не настал черед дедушки.