— А… да… правда… А вот в чём дело! — сбивчиво начал Игнатий Иваныч. — Ты мне дай взаймы-то, хоть тысяч пять… А? Дашь, Порфирий?..
— Дам, конечно, если понадобится…
— Дай, дай!.. Нужно мне… Всего меня обокрали!.. Всего…
Игнатий Иваныч захрипел как-то страшно, словно шею его сдавили чьи-то руки, и приподнялся. Уставившись в какую-то точку стола, шёпотом он продолжал:
— Шесть с половиною тысяч выдал я ему!.. Да-а!.. А там этому ещё, подрядчику-то!.. — Ну, как они?.. — вдруг воскликнул он и ухватился за рукав сюртука Порфирия Иваныча. — Как его, Порфирий…
Больной неистово кричал, хлопая левою рукою по столу, а пальцами правой теребил руку брата. Тот испуганно смотрел в красное от негодования лицо Игнатия Иваныча и опасливо сторонился, чувствуя боль в руке…
Игнатий Иваныч заплакал, а потом рыдания эти закончились громким истерическим хохотом. Глаза его дико блуждали, губы искривились, на висках выступили красно-багровые жилы. Порфирий Иваныч даже не узнавал этого искажённого мучениями лица, проникшись вдруг каким-то странным, двойственным чувством: он и жалел брата, и ему казалось страшным и противным его искажённое безумием лицо.
Этот припадок оказался началом конца Игнатия Иваныча. Но смерть не страшна для безумного человека, его страшат те идеи, которым не суждено осуществиться, или то, чего не избежал его больной мозг, и что тщетно отгоняло сознание.
В больнице Игнатий Иваныч никого не узнавал. Речь его была несвязна и казалась странной тем, кто ей внимал; поведение его иногда смешило докторов, сиделок и служителей…
Всегда почти говорил он о деньгах, о строящемся доме и о том, как он будет получать с жильцов деньги.
Иногда он с бешеным криком и с пеной у рта убегал от докторов и фельдшеров, узнавая в них Чиркина… В таком припадке он делался буйным, и по отношению его приходилось принимать соответствующие меры. А потом, когда буйный порыв проходил, Игнатий Иваныч делался спокойным и сговорчивым, начиная речь о магазине. Иногда он ждал прихода Порфирия Иваныча, который, будто бы, обещал принести выручку, но когда брат приходил — больной не узнавал его… С собою постоянно Игнатий Иваныч носил толстый кожаный бумажник, наполненный разноцветными лоскутками бумаги, и он часто и подолгу пересчитывал эти бумажки, нашёптывая какие-то таинственные цифры…
Умер Игнатий Иваныч тихо, точно заснул… Когда безумный испустил последнее дыхание, и смерть сомкнула побледневшие уста, полузакрывшиеся глаза, казалось, выражали глубокое изумление… Когда труп перенесли в покойницкую, служители с большим трудом разжали закоченевшие пальцы и вынули из их объятий бумажник с лоскутками никому ненужных бумажек…
* * *
Игнатия Иваныча хоронили просто. Накануне похорон Порфирий Иваныч сам сопровождал в больничную покойницкую красивый гроб, обитый светло-жёлтым глазетом и на медных блестящих ножках, чистым золотом отливали и узорные медные ручки… Гроб был сооружён в мастерской «П. Ф. Силина, П. И. Петрушкина и К®». Сам Силин несколько раз заходил в мастерскую и руководил работой.
Когда погребальные дроги, запряжённые четвернёй, тащились по улицам, во главе немногочисленной процессии шли Порфирий Иваныч и Силин. Оба были в цилиндрах с трауром и печальным выражением на лицах.
Погода в этот день была какая-то странная, какая нередко бывает в ноябре. Солнце светило ярко и даже пригревало; по небу, толпясь, неслись громадные клочья густых серых туч… Набегут тучи на солнце — улицы потемнеют, и сделается холодно, отодвинутся дальше — и опять светит солнышко, и снова тепло…
Шагая за гробом, Порфирий Иваныч грустил, посматривая на металлический венок, возложенный на крышку гроба. Когда тучки застилали солнышко — венок казался тусклым, ветви его, окрашенные под цвет зелени — темнели, тусклыми казались и медные ручки и ножки гроба.
«Вот, право, только не посмотри за ними — беда, непременно напортят что-нибудь», — подумал Порфирий Иваныч, всмотревшись в ножки гроба и заметив, что одна из них криво вставлена в нижнюю доску…
Солнце заслонила тучка — венок потемнел… На улице стало холоднее…
1904
