I
В воротах громадного серого дома на Коломенской стоял дворник и скучающими глазами смотрел вдоль улицы. Мимо него сновала толпа, тащились ломовики с грузами на громадных санях, кое-где стояли легковые извозчики, поджидая седоков, и тоже скучали… На улице было сыро; белыми хлопьями падал с сумрачного неба мокрый снег, дул ветер, холодный, пронизывающий…
— Ба-а! Да неужто это ты, Федотыч? — громко выкрикнул дворник.
Перед ним стоял старик, в коротком пальтишке на узких плечах, в драной шапке на голове и с большим, грязным и вонючим мешком через плечо. Лицо старика, с тёмной жиденькой бородкой, было бледное и невероятно исхудавшее, а глаза ввалившиеся и утомлённые.
— Я… Доброго здоровья, — тихо отвечал старик.
— А, ведь, слышно было, что ты уж очень хворал?
— Маялся! Страсть, как болел! Думал — и не встану, а вот…
Старик помялся на одном месте и, медленно переступая, направился под арку ворот. Дворник сердобольно посмотрел ему вслед и подумал: «Встал… Ох, ты, Господи! Плох-то как! А вот, говорили люди, что он уж и того… умер»… И как будто что-то припомнив, дворник крикнул:
— Слышь, Федотыч! Постой-ка!
Старик остановился во дворе и повернул к дворнику лицо.
— Тут, без тебя, другие начали ходить… с Охты они… Мальчонка-то никак и по сейчас в яме роется…
Выражение на лице старика несколько изменилось, но он не проронил ни слова, только нижняя губа его чуть заметно дрогнула.
— Нам, конечно, добра-то этого не жалко, что тебе, что ему, или там ещё кому… Вишь ты… слыхали мы, что ты уж болен очень, — как будто оправдывался в чём-то дворник.
Старик как-то неопределённо махнул рукою и пошёл по ранее намеченному пути.
Шагая под тёмной аркой, дворник думал теперь о том, как неловко вышло со стариком. Лет десять только он один из тряпичников заходил в их двор и рылся в ямах; в его же заведовании был и громадный деревянный ящик под навесом заднего двора, куда сбрасывались бумажки, тряпки, коробочки, жестянки из-под консервов и прочая рухлядь. Дворники любили Федотыча за два качества: во-первых, старик не гнушался ничем, что ненужное валялось на дворе, в ящике или в выгребной яме, и во-вторых — Федотыч был честен, и никто из жильцов никогда на него не жаловался.
Федотыч, между тем, прошёл на задний двор, привычно опустив на грудь голову и ошаривая глазами мостовую и углы двора. В заветном ящике он нашёл несколько бумажек, коробку из-под какой-то красноватой жидкости и громадную картонку без дна. Старику припомнились слова дворника о каком-то человеке с Охты, и он с грустью посмотрел в отверстие бездонной картонки и швырнул её в ящик. Обогнув дровяные сараи, он очутился у выгребных ям, расположенных в дощатых четырёхугольниках под одной кровлей с дровяными сараями. Дом, во дворе которого промышлял Федотыч, был переполнен жильцами, и старика страшно огорчало, что, несмотря на такое продолжительное отсутствие, так мало пришлось поживиться; ему опять пришёл на память человек с Охты, и снова стало досадно и на этого неизвестного человека, и на дворников, которые допустили во двор, вместо него, каких-то ещё тряпичников. В глазах его сверкала даже злоба, когда он увидел паренька на куче мусора в одной из выгребных ям. Паренёк этот, безусый, черноволосый, с грязными руками и с забрызганным лицом, собирал в чумазый передник какие-то отбросы, выкапывая их палкой из недр сырой и вонючей ямы. Глаза промышленников встретились. Паренёк как-то удивлённо посмотрел на старика и, не проронив ни слова, углубился в прежнее занятие; Федотыч сердито осмотрел его широкое лицо с узкими глазами и, покосившись на мешок, до половины наполненный каким-то добром и стоявший на мостовой возле ямы, с неудовольствием проворчал:
— Будет уж рыться-то, крот… Вишь, вон сколько набрал, пора и домой.
Паренёк не обратил внимания на ворчание старика и даже повернулся к нему спиною. Федотыч забрался в соседнее помещение ямы, разложил свой мешок и принялся за дело. В душе его закипала злоба по адресу соседа, и он с трудом сдерживал её.
— Залез как волк в овчарню! — ворчал Федотыч, слыша шорох в соседнем отделении. — Нет бы в другое место пойти…
— Место-то тут всё одно, что моё, что твоё, — не вытерпел и сосед, проворчав за грязной перегородкой.
— Я здеся десять лет промышляю, а ты что… щенок!
— Дворник Аким Петрович мне позволил, и нет тут никакого твоего дела.
— Аким Петрович! Аким Петрович може и дозволял, пока болесть меня не отпущала, — отвечал Федотыч, рассматривая бутылку из-под кваса, на боку которой чуть заметно змеилась трещинка.
— Аким-то Петрович сказал, что старик-то, мол, умер, вот мы с дяденькой тут и определились, — доказывал своё право паренёк.
— «Умер, умер»… Не спросил вас-то вот Господь Бог! Плохо сделал… Тебе бы вот с дяденькой-то поколеть, чем этак-то чужой хлеб заедать…
Паренёк уже не слушал ворчания Федотыча. Высыпав в мешок последнюю добычу, взвалил он грязную ношу на плечи и, с насмешкой в глазах, посмотрев на старика, произнёс:
— Счастливо оставаться… покойничек!..
Старик сердито посмотрел вслед удалявшемуся конкуренту и долго потом что-то ворчал себе под нос.
Наступили сумерки. Во дворе потемнело. Ещё гуще закружились в воздухе мокрые снежинки, и так скучно и неприветливо стало среди тёмных и грязных стен. До позднего вечера рылся Федотыч в мусоре выгребных ям, и в душе его таилась злоба на «проклятую болесть», нарушившую весь уклад его прежней жизни.
